«Анжелика / Маркиза ангелов» (фр. Angélique / Marquise des Anges) (1957). Часть 4. Глава 53

— Как вы назовете его, дочь моя?

— Кантор.

— Кантор? Это же не христианское имя.

— А мне все равно, — сказала Анжелика. — Дайте мне моего ребенка.

Она взяла ребенка из рук мужеподобной повитухи, которая встретила его в этом печальном мире — красный, еще мокрый живой комочек, завернутый в лоскут от грязной простыни.

День еще не кончился — разукрашенные часы Дворца правосудия не успели пробить полночь, когда сын казненного графа появился на свет.

Сердце Анжелики было опустошено. Тело разбито, истерзано. Все в ней кровоточило, и душа и тело. Прежняя Анжелика умерла вместе с Жоффреем де Пейраком. Но вместе с маленьким Кантором родилась новая женщина, в которой сохранились лишь крохи поразительной нежности и наивности былой Анжелики.

Все то дикарство и непокорность, которые таились в необузданной девочке из Монтелу, вдруг всколыхнулись в ней, черным потоком вырвались наружу через открытую рану ее отчаяния и ужаса.

Она рукой оттолкнула от себя лежащую рядом с ней тщедушную женщину, которая вся горела и тихо бредила. Но вторая ее соседка — ее Анжелика тоже оттеснила к краю постели — запротестовала. У нее еще утром началось кровотечение. Анжелику мутило от тошнотворного запаха крови, которой был пропитан весь тюфяк.

Анжелика натянула на себя второе одеяло. Женщина снова что-то протестующе пробормотала.

«Все равно, обе они обречены, — думала Анжелика. — Так пусть хотя бы я и мой ребенок попытаемся согреться и выжить».

Еще не вполне придя в себя, лежа в зловещей темноте на своем убогом ложе, Анжелика широко открытыми глазами глядела сквозь рваный полог на желтый свет сальных свечей.

«Как все странно, — думала она. — Умер Жоффрей, а в ад попала Анжелика».

В этой преисподней, насыщенной густым, как туман, омерзительным запахом испражнений и крови, слышались плач, стоны, жалобы. Пронзительный крик новорожденных не прекращался ни на секунду. Казалось, будто поют какой-то бесконечный псалом — то громко, то потише, то вдруг с новой силой, уже в другом конце палаты.

Воздух был ледяной, несмотря на переносные жаровни, расставленные в коридорах — все тепло уносили сквозняки.

Анжелика начинала понимать, каким страшным опытом порожден ужас бедняков перед больницей.

Разве это не преддверие смерти?

Как выжить здесь, среди этого скопища болезней и нечистот, где выздоравливающие лежат вместе с заразными, где хирурги оперируют на грязных столах бритвами, которыми перед тем брили бороды клиентов в своих цирюльнях?

Близился рассвет. Колокола зазвонили к ранней мессе. Анжелика вспомнила, что обычно в этот час монашки кладут перед воротами больницы мертвецов, чтобы их погрузили на повозку и отвезли на кладбище Невинных. Скупые лучи зимнего солнца, возможно, осветят готический фасад этой старинной больницы, но они уже не смогут оживить зашитые в саваны трупы.

Окутанная поднимающимся с реки туманом, городская больница на своем острове посреди Сены — этой водной артерии, снабжавшей Париж и служившей стоком всех нечистот, — напоминала идущий навстречу заре корабль с проклятым грузом.

Кто-то отдернул полог. Два санитара в запятнанных халатах оглядели трех лежащих на кровати женщин, подняли ту, что истекала кровью, и положили ее на носилки.

Анжелика увидела, что несчастная мертва. На носилках уже лежал трупик ребенка.

Анжелика посмотрела на свое дитя, которое она прижимала к груди. Почему он не плачет? Может, он тоже мертв? Нет, он спит, сжав кулачки, и личико у него спокойное, даже забавное для новорожденного. Малыш и не подозревал, что он — дитя горя и нищеты. Его личико напоминало бутон розы, а головка была покрыта светлым пушком. Анжелика то и дело будила его, боясь, что он умер или умирает. Он раскрывал свои мутные голубоватые глазки и тут же снова засыпал.

***

В палате монашки ухаживали за роженицами. Они проявляли огромную самоотверженность и мужество, которые могли черпать только в своей вере в бога. Но ужасные условия больницы, грязь все время ставили перед ними неразрешимые проблемы.

Страстное желание жить заставило Анжелику проглотить содержимое миски, которую ей принесли.

После этого, пытаясь не думать о мечущейся в бреду соседке и об окровавленном тюфяке, она постаралась уснуть, чтобы набраться сил. Какие-то неясные видения проходили перед ее закрытыми глазами. Она думала о Гонтране. Сейчас он бредет где-то по дорогам Франции; вот он остановился у моста, чтобы заплатить мостовую пошлину. Но, решив поберечь деньги, принялся писать портрет таможенника…

Почему она вспомнила о Гонтране? Да, он стал бедным подмастерьем и бродит по Франции, но зато над ним чистое небо. Гонтран был из той же породы, что и те хирурги, которые в одной из палат больницы сейчас склонились над страдающим больным, стремясь разгадать тайну жизни и смерти. В этом полусне, отрешившись от всех земных условностей, Анжелика вдруг поняла, что Гонтран — один из самых замечательных людей в мире… такой же, как и те хирурги… Мысли немного путались в голове Анжелики. Почему же тогда хирурги — всего лишь бедные цирюльники, простые лавочники, которых совсем не уважают, ведь они так нужны людям?.. Почему Гонтран, человек с таким богатым внутренним миром, который силой своего таланта может восхищать самих королей, — всего-навсего обездоленный нищий ремесленник, порвавший со своим классом?.. Но зачем она думает об этих бесполезных вещах? Сейчас ей нужно только одно — набраться побольше сил, чтобы выйти из этого ада!

***

Анжелика провела в больнице всего четыре дня. Нелюдимая и суровая, она требовала для себя лучшие одеяла и запрещала акушерке дотрагиваться грязными руками до нее и до ее ребенка. Она брала с подноса две миски с едой вместо одной. А однажды утром она сорвала с послушницы чистый передник, который та только что надела, и, пока бедняжка бегала к старшей монахине, изорвала его на бинты для себя и подгузники для своего малыша.

Когда ее упрекнули, она молча устремила презрительный, непреклонный взгляд своих зеленых глаз на монашек, и они отступились. Лежавшая в палате цыганка сказала своим товаркам: «По-моему, эта девка с зелеными глазами — вещунья».

Анжелика заговорила только раз, когда один из попечителей городской больницы, держа у носа надушенный платок, пришел в палату, чтобы сделать ей выговор.

— Как мне передали, милая моя, вы не желаете, чтобы другая больная разделила с вами постель, которую вам предоставила общественная благотворительность. Вы, кажется, даже столкнули на пол двух больных, которые были так слабы, что не смогли сопротивляться. Неужели вы не раскаиваетесь в своих поступках? Городская больница должна принимать всех, кто нуждается в помощи, и кроватей не хватает.

— Тогда уж лучше сразу зашивайте в саван всех больных, которые к вам поступают! — грубо ответила Анжелика. — В больницах, созданных господином Венсаном, у каждого больного своя постель. Но вы не допустили, чтобы в вашем заведении, где царят возмутительные порядки, тоже произвели перемены, потому что боитесь, как бы не пришлось держать ответ. Куда уходят все те пожертвования, о которых вы мне говорите, куда уходят деньги, которые дают городские власти? Неужели люди так бессердечны, а государство так бедно, что нельзя купить побольше соломы, чтобы ежедневно менять тюфяки под теми больными, которые пачкают их, а не оставлять несчастных гнить в собственных испражнениях! О, я уверена, когда тень господина Венсана бродит по больнице, она рыдает от горя!

Попечитель, уткнувшись в свой платок, изумленно смотрел на нее. За пятнадцать лет, что он попечительствовал над несколькими отделениями больницы, ему приходилось иметь дело со вздорными, крикливыми женщинами, скандалистками, непристойными проститутками. Но никогда никто из лежащих на этих жалких ложах не давал ему такой отповеди, да еще так превосходно выражая свои мысли.

— Женщина, — важно сказал он, выпячивая грудь, — судя по тому, как вы рассуждаете, у вас достаточно сил, чтобы вернуться к себе домой. Итак, если вы не цените оказанное вам благодеяние, покиньте наш приют.

— Охотно, — язвительно сказала Анжелика. — Но не прежде, чем мою одежду, которую при моем поступлении сюда с меня сняли и сунули как попало вместе с лохмотьями больных оспой, с одеждой чумных, как следует выстирают при мне. Иначе я выйду отсюда в одной рубашке, пойду на площадь Собора Парижской богоматери и буду там кричать, что все пожертвования знати и деньги из государственной казны идут в карман попечителей городской больницы. Я буду взывать к людям именем господина Венсана, совести нашего королевства. Я буду кричать так, что сам король потребует проверки счетов вашего заведения.

— Если вы это сделаете, — со свирепым видом склонился к ней попечитель, — то я прикажу вас связать и запереть вместе с сумасшедшими.

Анжелика вздрогнула, но выдержала его взгляд. Она вспомнила о славе, которую создала ей цыганка…

— А я обещаю вам, что если вы совершите еще и эту подлость, все ваши близкие умрут до конца года!

«В конце концов, я ничем не рискую, — подумала она, ложась на свое омерзительное ложе. — Ведь люди так глупы!..»

***

Когда она покинула эту ужасную больницу, свободная, живая, одетая во все чистое, парижский воздух, который некогда она нашла ужасным, показался ей свежим, просто восхитительным.

Она шла почти быстрым шагом, держа на руках ребенка. Сейчас ее тревожило только одно: у нее очень мало молока, и Кантор, который до сих пор проявлял удивительное благоразумие, становился беспокойным. Он проплакал всю ночь напролет, тщетно пытаясь высосать что-нибудь из ее пустой груди.

«В Тампле есть козы, — подумала она. — Я выкормлю своего малыша козьим молоком. Ничего, пусть он будет похож на маленького козленка».

А что сталось с Флоримоном? Конечно, вдова Кордо его не бросила, она славная женщина, но Анжелике казалось, что она рассталась со своим первенцем много лет назад.

Мимо нее шли люди со свечами в руках. Из домов доносился запах горячих оладий. Анжелика вспомнила, что сегодня второе февраля, праздник сретенья господня, внесения Иисуса во храм и очищения богоматери, и в этот день по обычаю все дарят друг другу свечи.

«Бедный мой маленький Иисус!» — подумала Анжелика, поцеловала Кантора в лобик и вошла в ворота Тампля.

Приближаясь к дому вдовы Кордо, она услышала детский плач. Сердце ее отчаянно забилось, подсказав ей, что это плачет Флоримон.

Спотыкаясь, навстречу ей бежал малыш, а за ним, бросая в него снежками, неслась стая мальчишек.

— Колдун! Эй, маленький колдун! Покажи-ка свои рожки!

Анжелика с криком бросилась к сыну, обхватила его свободной рукой и, прижав к себе, вошла в кухню, где старуха, сидя у очага, чистила лук.

— Как вы могли позволить этим бездельникам мучить его?

Вдова Кордо вытерла тыльной стороной руки слезившиеся от лука глаза.

— Потише, моя милая! Я и так позаботилась о малютке, хотя вы куда-то исчезли, и я не знала, увижу ли вас когда-нибудь. Но нельзя же, чтобы он целый день морочил мне голову. Вот я и выставила его на улицу подышать свежим воздухом. А что я могу сделать, если мальчишки называют его колдуном? Разве его отец и в самом деле не сожжен на Гревской площади? Придется ему привыкать. Мой парнишка был чуть старше, когда в него начали бросать камнями и дразнить Висельником… О, какой прелестный малыш! — И старуха, отложив нож, с восторженным видом подошла полюбоваться Кантором.

***

В ее жалкой комнатушке Анжелику сразу охватило чувство блаженства, и, положив обоих мальчиков на кровать, она поспешила развести огонь.

— Как я рад! — повторял Флоримон, глядя на нее своими блестящими черными глазками.

Он цеплялся за ее юбку:

— Мама, ты больше не уйдешь?

— Нет, мое сокровище. Посмотри, какого красивого братика я тебе принесла.

— А я его не люблю, — сразу же объявил Флоримон и ревниво прижался к ней.

Анжелика распеленала Кантора и поднесла его поближе к огню. Малыш потянулся и зевнул.

Боже! Каким чудом, несмотря на все страдания, смогла она родить такого пухленького ребенка!

Несколько дней Анжелика прожила в Тампле довольно спокойно. У нее еще было немного денег, и она надеялась на скорое возвращение Раймона.

Но однажды после полудня ее вызвал к себе бальи Тампля, в обязанности которого входил полицейский надзор за этим привилегированным островком Парижа.

— Дочь моя, — объявил он напрямик, — от имени господина великого приора я должен сообщить, что вам необходимо покинуть Тампль. Как вы знаете, он принимает под свое покровительство только тех, чья репутация не может нанести урона чести его маленького княжества. Итак, вы должны отсюда выехать.

Анжелика хотела было спросить, в чем ее упрекают, потом подумала, что лучше просто пойти и броситься в ноги герцогу Вандомскому, великому приору. Но тут вдруг она вспомнила слова короля: «Я не желаю больше слышать о вас!»

Значит, здесь знали, кто она! И может быть, даже опасались ее… Она поняла, что бессмысленно просить поддержки у иезуитов. Они честно помогали ей, пока было что защищать. Но теперь игра проиграна. Те, кто, как Раймон, скомпрометировали себя причастностью к этому темному делу, должны быть удалены.

— Хорошо, — сказала Анжелика, стиснув зубы. — Я покину Тампль до наступления темноты.

— Я знаю, что вы заплатили за комнату вперед, — сказал бальи, вспомнив о деньгах, которые она дала ему в день прихода Куасси-Ба. — Вас освободят от «выездного денье».

Вернувшись к себе, Анжелика сложила свои немудреные пожитки в небольшой кожаный сундук, тепло закутала обоих детей и усадила их рядом с вещами на тачку, которая уже сослужила ей службу при переезде в Тампль.

Вдова Кордо была на рынке. Анжелика оставила ей на столе немного денег.

«Когда я буду побогаче, я вернусь сюда и отблагодарю ее щедрее», — подумала она.

— Мама, мы идем гулять? — спросил Флоримон.

— Мы возвращаемся к тете Ортанс.

— И увидим Бабу? — Так он называл Барбу.

— Да.

Мальчик захлопал в ладоши. По дороге он с восхищением глазел по сторонам.

Толкая впереди себя тачку, Анжелика шла по мостовой, где жидкая грязь смешалась с талым снегом, и с любовью смотрела на личики своих детей, прижавшихся друг к другу под одеялом, в которое она завернула их. Мысли о судьбе этих двух таких еще хрупких существ не давали ей покоя.

Небо над крышами было чистое, тучи исчезли. Наверно, ночью не будет заморозков, потому что в последние дни потеплело, и бедняки, у которых нечем топить, должно быть, воспрянули духом.

***

На улице Ада в квартале Сен-Ландри Барба радостно вскрикнула, увидев Флоримона. Малыш протянул к ней ручонки и горячо поцеловал.

— Господи, ангелочек ты мой! — бормотала служанка.

У нее дрожали губы, а широко раскрытые глаза наполнились слезами. На Анжелику она посмотрела как на привидение. Наверно, она невольно сравнила эту женщину с суровым, осунувшимся лицом, одетую беднее, чем она сама, с той роскошной дамой, которая постучалась в этот дом несколько месяцев назад.

А Анжелика подумала в этот момент, что, наверно, Барба со своей мансарды видела костер на Гревской площади.

На лестнице кто-то тихо вскрикнул, и Анжелика обернулась.

Ортанс со свечой в руке, казалось, застыла в ужасе на ступеньках. Вслед за ней на лестничной площадке показался прокурор Фалло де Сансе. Он был без парика, в халате и вышитом ночном колпаке. В этот день у него был врач.

Когда он увидел свою свояченицу, у него от страха отвисла нижняя губа.

Наконец после долгого молчания Ортанс вытянула вперед дрожащую руку и беззвучно сказала:

— Убирайся! Ваша проклятая богом семья и так слишком долго жила под моей крышей.

— Замолчи, глупая! — сказала Анжелика, пожимая плечами.

Она подошла к лестнице и подняла взгляд на сестру:

— Я-то уйду. Но прошу тебя, приюти невинных малюток, из-за них у тебя не будет неприятностей.

— Убирайся! — повторила Ортанс. Анжелика повернулась к Барбе, которая прижимала к груди Флоримона и Кантора.

— Барба, ты добрая девушка, я оставлю их на тебя. Вот все мои деньги, будешь покупать им молоко. Кантору кормилица не нужна, он любит козье молоко.

— Убирайся! Убирайся! Убирайся! — визгливо кричала Ортанс.

Она принялась топать ногами.

Анжелика подошла к двери. Последний взгляд она бросила не на детей, а на сестру.

Свеча дрожала в руке Ортанс, бросая пляшущие тени на ее искаженное лицо.

«Неужели, — подумала Анжелика, — это с нею мы лежали на широкой кровати и, от страха прижимаясь друг к другу, ждали, когда появится дама из Монтелу, привидение, которое бродило по комнатам замка, вытянув вперед руки?»

Анжелика вышла и закрыла за собой дверь. На секунду она остановилась, глядя, как один из клерков, взобравшись на табурет, зажигал большой фонарь над конторой мэтра Фалло де Сансе.

Затем круто повернулась и зашагала по улицам Парижа.

Назад