«Анжелика / Маркиза ангелов» (фр. Angélique / Marquise des Anges) (1957). Часть 1. Глава 10

Поездка в Пуатье осталась в памяти Анжелики скорее как нечто мучительное, сплошная тряска. Для столь торжественного случая была починена старая карета, куда усадили Анжелику, Ортанс и Мадлон. Мулами, запряженными в карету, правил конюх. Раймон и Гонтран сопровождали карету верхами на великолепных чистокровных лошадях, которых им подарил отец. Говорили, что при новых иезуитских коллежах есть конюшни, где юные дворяне могут держать своих лошадей.

Два першерона дополняли караван. На одном из них восседал старый Гийом, которому поручили сопровождать молодых господ. В округе ходили тревожные слухи о беспорядках и междоусобицах. Говорили, что герцог де Ларошфуко поднимает Пуату в поддержку принца Конде. Он набирает армию и изымает у крестьян часть урожая, чтобы ее прокормить. А раз армия — значит: голод и нищета, грабители и бродяги на дорогах.

Итак, Гийом завершал процессию, прицепив сбоку свою старую саблю и упираясь пикой в стремя.

Однако путешествие прошло спокойно. Лишь однажды, проезжая через лес, они заметили какие-то подозрительные фигуры, притаившиеся за деревьями, но то ли пика старого солдата, то ли просто жалкий вид экипажа охладили пыл грабителей.

Ночевали в трактире, стоявшем у зловещего перекрестка, где слышны были только завывания ветра, шумевшего в голом лесу.

Трактирщик не слишком охотно дал путешественникам бульону, как он назвал свое пойло, и немного сыру, и они поужинали при свете тоненькой сальной свечи.

— Все трактирщики в сговоре с разбойниками, — заявил своим перепуганным сестрам Раймон. — В придорожных трактирах больше всего и убивают. В последнюю нашу поездку мы ночевали на постоялом дворе, где меньше чем за месяц до того перерезали горло одному богатому ростовщику, и вся его вина заключалась лишь в том, что он путешествовал один.

Но тут же, раскаявшись, что завел столь мирской разговор, он добавил:

— Преступления совершает простой народ, но причина их кроется в беспутстве великих мира сего. Никто не ведает страха божьего!

Потом ехали еще целый день. На обледенелых дорогах, изрытых колеями, их трясло, как мешки с орехами, и сестры чувствовали себя совершенно разбитыми. Лишь изредка попадались небольшие участки старой римской дороги, выложенные большими ровными плитами. Чаще же всего приходилось тащиться по глинистым проселочным дорогам, разбитым неиссякаемым потоком всадников и экипажей. Случалось по несколько часов мерзнуть у моста в ожидании, пока сборщик мостовой пошлины, человек чаще всего медлительный и болтливый, всласть наговорится с каждым путешественником. Лишь знатные сеньоры проезжали без проволочек, небрежной рукой кинув чиновнику из окна кареты кошелек.

Мадлон, совсем закоченев, цеплялась за Анжелику и плакала. Ортанс, поджав губы, твердила:

— Это невыносимо!

Все три сестры изнемогали от усталости, и у них невольно вырвался вздох облегчения, когда к концу второго дня пути на горизонте показался Пуатье с блекло-розовыми крышами, карабкающимися вверх по холму, огибая который, бежала веселая речка Клэн.

Стоял ясный зимний день. Над черепичными крышами городка нежно голубело небо, и казалось, что это Юг. Впрочем, Пуату — действительно, преддверие Юга. Слышался перезвон колоколов, призывавших к вечерне.

Отныне колокольный звон почти пять лет будет отсчитывать для Анжелики часы и дни. Пуатье недаром слыл городом церквей, монастырей и коллегий. Колокола определяли распорядок жизни всего этого люда в сутанах и целой армии учащихся, столь же шумливых, сколь тихи были их наставники. Священники и бакалавры встречались на перекрестках поднимающихся вверх улочек, в прохладных, тенистых двориках, на площадях, ступенями идущих по холму, где обычно располагались паломники.

Братья де Сансе расстались со своими сестрами перед собором. Монастырь урсулинок находился немного левее, над речкой Клэн. Коллеж отцов-иезуитов был расположен на самом верху холма. Расстались почти молча из чувства какой-то неловкости, свойственной подросткам в этом возрасте, и одна лишь Мадлон, обливаясь слезами, поцеловала братьев.

И вот монастырские ворота закрылись за Анжеликой. Только много позже она поняла, что мучительное ощущение, будто в монастыре ей не хватает воздуха, объясняется тем, что ее вдруг лишили простора. Стены, кругом одна стены и решетки на окнах! Воспитанницы монастыря не понравились Анжелике: она привыкла играть с деревенскими мальчишками, которые неизменно восхищались ею, повсюду следовали за ней. А здесь, среди знатных и богатых барышень, место Анжелики де Сансе оказалось где-то в последних рядах.

А еще ей приходилось сносить пытку тесного корсета на китовом усе, который не позволял девочкам сутулиться и на всю жизнь давал им гордую королевскую осанку, неизменную при любых обстоятельствах. Анжелика, девочка крепкая, сильная и гибкая, изящная от природы, могла бы обойтись без этого каркаса, но так уж повелось испокон веков, и не только в монастырях. Из разговоров старших воспитанниц Анжелика поняла, что корсеты играют в женском туалете важнейшую роль. Девушки с пылом обсуждали вопрос о том, какими должны быть корсетные кости и пластрон в форме утиного клюва, в который для жесткости вставляли плотный картон или металлические пластинки и украшали его кружевами, вышивкой, бантами и драгоценностями. Он поднимал грудь так высоко, что, казалось, она вот-вот вырвется из корсажа. Обо всех этих ухищрениях старшие воспитанницы говорили, конечно, тайком, хотя монастырь готовил девушек именно к замужеству и к светской жизни.

Здесь они должны были научиться танцевать, изящно приседать в реверансе, играть на лютне и клавесине, поддерживать с двумя или тремя подругами беседу на заданную тему и даже постичь искусство обмахиваться веером и накладывать румяна. Затем их знакомили с домоводством. В предвидении невзгод, которые могут быть ниспосланы им небом, учениц заставляли выполнять и черную работу. Они по очереди трудились на кухне и в прачечной, зажигали и чистили лампы, подметали и мыли полы. И наконец, в монастыре они получали элементарные знания из истории и географии, изложенные весьма сухо, из мифологии, арифметики, теологии и латыни. Больше внимания уделялось стилистике, поскольку эпистолярным искусством в основном увлекались женщины, и переписка с подругами и любовниками считалась одним из главных занятий светской женщины.

Нельзя сказать, что Анжелика была непокорной воспитанницей, но и удовлетворения своим наставницам она тоже не доставляла. Она исполняла все, что от нее требовали, но, казалось, не могла взять в толк, зачем ее принуждают делать столько бессмысленных вещей. Случалось, она удирала с уроков, и после долгих поисков ее обнаруживали в саду — в большом монастырском саду, возвышавшемся над малолюдными, прогретыми солнцем улочками. В ответ на суровые упреки она говорила, что, на ее взгляд, нет ничего дурного в том, что она пошла посмотреть, как растет капуста.

Летом в городе разразилась эпидемия, как утверждали, чумы, потому что полчища крыс повылезли из нор, и их трупы валялись в домах и на улицах Города.

Фронда принцев, возглавляемая принцем Конде и де Тюренном, принесла разорение и голод и сюда, на запад Франции, который до сих пор война с иноземцами щадила. Кто за короля, кто против — понять было невозможно, но крестьяне из сожженных деревень устремились в города. Целая армия нищих с протянутой рукой толпилась у ворот всех монастырей. Вскоре их стало больше, чем аббатов и учащихся.

В определенные дни и часы маленькие воспитанницы урсулинок шли раздавать милостыню беднякам, которые попрошайничали у входа в монастырь. Девочкам объяснили, что это тоже входит в круг их обязанностей как будущих великосветских дам.

Анжелика впервые столкнулась с такой безнадежной нищетой, нищетой злобной, настоящей нищетой с жадным и ненавидящим взглядом. Но это зрелище не взволновало, не возмутило ее в отличие от других воспитанниц, из которых одни плакали, а другие брезгливо поджимали губы. Анжелике казалось, что все это — прообраз чего-то, что она носит в себе, словно она уже предчувствовала ту странную судьбу, которая была ей уготована…

Запруженные нищими улочки, где от июльской жары пересохли фонтаны, были благодатной почвой для распространения чумы.

Несколько монастырских воспитанниц тоже заболели. Однажды утром во время перемены Анжелика не увидела во дворе Мадлон. Она справилась о ней, и ей сказали, что сестра ее больна и помещена в лазарет. Через несколько дней Мадлон умерла. Глядя на ее белое, словно высохшее личико, Анжелика не плакала. А показные слезы Ортанс ее разозлили. Чего она рыдает, эта семнадцатилетняя дылда? Ведь она никогда не любила Мадлон. Она любила только себя.

— Увы, дочери мои, — тихим голосом сказала им старая монахиня, — такова воля божья. Дети часто умирают. Мне говорили, что у вашей матушки было десятеро детей и она потеряла лишь одного. А теперь вот — двоих. Не так уж много. Я знаю одну даму, которая потеряла семерых из пятнадцати. Вот оно как бывает. Бог дал, бог и взял. Дети часто умирают. Такова воля божья!..

После смерти Мадлон Анжелика стала еще более нелюдимой и, пожалуй, даже совсем непокорной. Она делала все, что взбредет ей в голову, часами сидела одна где-нибудь в укромном уголке огромного дома. Ей запретили ходить в огород и в сад. Но она все же ухитрялась проскользнуть туда. Уже подумывали о том, чтобы отослать ее домой, но барон де Сансе, несмотря на денежные затруднения, которые он испытывал в связи с гражданской войной, очень аккуратно вносил плату за обеих дочерей, чего нельзя было сказать о многих других родителях. Кроме того, Ортанс обещала стать одной из самых примерных воспитанниц своего выпуска. Из уважения к старшей сестре оставили и младшую. Но махнули на нее рукой…

И вот однажды, в январе 1652 года, Анжелика — ей только исполнилось пятнадцать лет — заняла свое излюбленное место на монастырской стене в саду и, греясь на скупом зимнем солнышке, с любопытством наблюдала прохожих, сновавших взад и вперед по улице.

В эти первые дни года в Пуатье царило большое оживление, так как в город только что прибыли королева-мать, король и их сторонники. Бедная королева, бедный юный король! Из-за вечных мятежей им приходилось скитаться по всей стране. Они только что сражались в Гиенне с принцем Конде и вот на обратном пути остановились в Пуату в надежде сторговаться с мессиром де Тюренном, который держал в своих руках всю провинцию от Фонтене-ле-Конта до самого океана. Шательро и Люсон, бывшие протестантские крепости, присоединились к гугенотскому генералу, но Пуатье, памятуя, как сто лет назад еретики разгромили в городе церкви и повесили мэра, раскрыл свои ворота королю.

Теперь рядом с юным монархом была одна лишь испанка-мать в черной мантии. Весь народ, вся Франция так настоятельно требовали: «Долой Мазарини! Долой Мазаринй!» — что кардинал в своей красной мантии в конце концов вынужден был уступить. Он оставил королеву, которую любил, и бежал в немецкие земли. Но даже его отъезд не потушил разгоревшиеся страсти…

Прижавшись к монастырской стене, Анжелика слушала гул взбудораженного города, доносившийся даже сюда, в их отдаленный квартал.

Проклятия кучеров — экипажи то и дело застревали на узких, кривых улочках, — смех и перебранка пажей и служанок смешивались с ржанием лошадей.

И, перекрывая весь этот шум, над городом гудели колокола. Анжелика уже научилась узнавать их по голосам: вот этот — святой Илер, это — святая Радегонда, самый низкий бас — Нотр-Дам-ла-Гранд, а те, тоже низкие, — с Сен-Поршерской башни.

Вдруг внизу, у стены, появилась вереница пажей, в своих атласных и шелковых костюмах, напоминавших стаю экзотических птиц.

Один из пажей остановился, чтобы завязать бант на туфле. Выпрямляясь, он поднял голову и встретился взглядом с Анжеликой, которая сверху наблюдала за ним.

Паж галантно взмахнул своей шляпой, взметнув столб пыли.

— Приветствую вас, мадемуазель. Видно, вам не очень-то весело там, наверху.

Он был похож на тех пажей, которых она видела в замке дю Плесси: на нем были такие же широкие короткие штаны с буфами, по последней моде, отчего ноги у него казались длинными, как у цапли.

Но в общем-то, он был довольно милый — загорелый, смеющийся, с красивыми каштановыми Кудрями.

Она спросила, сколько ему лет. Он ответил, что шестнадцать.

— Но вы не беспокойтесь, мадемуазель, — добавил он, — я умею ухаживать за дамами.

Он бросал на нее нежные взгляды и вдруг протянул руки.

— Идите сюда.

Анжелику охватило какое-то радостное чувство. Ей почудилось, будто ворота унылой и мрачной тюрьмы, за стенами которой она изнывала душой и телом, вдруг распахнулись. Очаровательная улыбка пажа сулила ей что-то приятное, сладостное, по чему она изголодалась, как после великого поста.

— Идите сюда, — прошептал юноша. — Если хотите, я отведу вас в отель герцогов Аквитанских, где разместился королевский двор, и покажу вам короля.

Чуть поколебавшись, Анжелика подобрала полы своей черной суконной накидки с капюшоном и крикнула:

— Ловите меня, я прыгаю.

Паж раскинул руки, и она оказалась в его объятиях. Оба расхохотались. Он живо обнял ее за талию и увлек за собой.

— А что скажут ваши монахини?

— Они привыкли к моим причудам.

— А как же вы вернетесь?

— Позвоню у ворот и попрошу милостыню.

Паж фыркнул.

Попав в водоворот городских улиц, Анжелика словно опьянела. Среди сеньоров и дам, роскошные туалеты которых вызывали восхищение у провинциалов, сновали торговцы. У одного из них паж купил две палочки с нанизанными на них жареными лягушачьими лапками. Коренной житель Парижа, он находил это лакомство весьма занятным. Они уплетали лапки с огромным аппетитом. Паж сказал, что его зовут Анди де Рогье и он состоит на службе у короля. Молодой король — веселый малый, иногда он покидает важных господ своего Совета ради удовольствия побренчать на гитаре с друзьями. А еще при дворе находятся очаровательные итальянские куколки — племянницы кардинала Мазарини, хотя самого кардинала вынудили покинуть Францию.

Болтая, паж потихоньку увлекал Анжелику подальше от оживленных улиц. Она заметила это, но промолчала. Всем своим существом она трепетно ждала чего-то.

Вдруг паж остановился, легонько подтолкнул Анжелику к двери какого-то дома и принялся осыпать ее пылкими поцелуями, бормоча какие-то избитые и смешные слова:

— Ты красивая… у тебя щечки, как маргаритки, а глаза зеленые, как лягушки… Лягушки на болоте… Стой спокойно. Я хочу расстегнуть твой корсаж… Позволь мне. У меня есть в этом деле сноровка… О! Никогда я не видел таких славных и белых грудок… И крепких, как яблочки… Ты мне нравишься, подружка…

Она не мешала ему говорить глупости, ласкать ее. Слегка откинув голову назад, к замшелой каменной стене, она бездумно глядела в голубое небо, на фоне которого вырисовывался щипец крыши.

Теперь уже паж молчал, дыхание его становилось все чаще. Охваченный волнением, он несколько раз с досадой оглядывался. Улица была тихая, но все же время от времени на ней кто-нибудь появлялся. А тут еще пробежала веселая компания студентов. Заметив притаившуюся в тени парочку, они дружно заулюлюкали.

Юноша отпрянул от Анжелики и топнул ногой.

— О, я в бешенстве! В этом проклятом провинциальном городишке все дома битком набиты. Даже знатные сеньоры вынуждены принимать своих любовниц в прихожей. Где же, я тебя спрашиваю, нам найти укромный уголок?

— Нам и здесь хорошо, — прошептала Анжелика.

Но ему этого было мало. Взгляд его упал на кошелек с мелочью для раздачи милостыни, который болтался у него на поясе, и лицо его просветлело:

— Идем! Мне пришла в голову одна мысль! Сейчас мы отыщем достойные нас палаты.

Он взял ее за руку и бегом потащил за собой по улицам к площади Нотр-Дам-ла-Гранд. Анжелика провела в Пуатье больше двух лет, но совсем не знала города. Она с восхищением разглядывала фасад собора, изящный, словно индусский ларец, с колоколенками в виде сосновых шишек по углам. Казалось, что камни расцвели под волшебным резцом мастера.

Юный Анри сказал своей подружке, чтобы она подождала его у входа. Вскоре он вернулся с довольным видом, держа в руке ключ.

— Ризничий предоставил мне на время кафедру.

— Кафедру? — удивленно переспросила Анжелика.

— Подумаешь! Он не впервые оказывает подобные услуги несчастным влюбленным.

Он снова обнял ее за талию, и они спустились по ступенькам в собор, который от времени чуть осел.

Анжелику поразили мрак и прохлада, царившие под сводами собора. Церкви Пуату — самые мрачные во всей Франции. Под тяжеловесными сводами, покоящимися на массивных колоннах, скрывается в полумраке старинная настенная роспись, и, только привыкнув к темноте, глаз начинает постепенно различать яркие, живые краски. Анжелика с пажом молча продвигались вперед.

— Мне холодно, — прошептала Анжелика, запахивая на себе накидку.

Анри покровительственно обнял ее за плечи, но его возбуждение прошло, и теперь он выглядел оробевшим.

Он раскрыл первую дверь величественной кафедры, затем поднялся по ступенькам в ротонду, откуда читают проповеди. Анжелика машинально следовала за ним.

Они сели на пол, покрытый бархатным ковром. Церковные своды, мрак, наполненный запахом ладана, как видно, подействовали на предприимчивого юнца успокаивающе. Он снова обнял Анжелику за плечи и нежно поцеловал ее в висок.

— Какая же ты красивая, подружка моя, — вздохнул он, — ты куда лучше всех этих знатных дам. Они только дразнят меня и смеются надо мной. Мне порою так тошно бывает, а я должен им угождать. Если бы ты знала…

Он снова вздохнул. И вдруг лицо его стало по-детски простодушным.

— Сейчас я покажу тебе одну замечательную, необыкновенную вещицу, — сказал он, роясь в своем кошельке. Он достал не очень чистый кусок белого полотна, обшитый кружевом.

— Носовой платок? — удивилась Анжелика.

— Да. Носовой платок короля. Он обронил его сегодня утром. А я подобрал и спрятал, теперь это мой талисман.

Анри устремил задумчивый взгляд на Анжелику.

— Хочешь, я подарю его тебе в залог любви?

— О, конечно! — Анжелика радостно протянула руку и задела ладонью деревянные перила. Гулкое эхо отдалось под сводами церкви.

Они в испуге замерли.

— Кажется, кто-то идет, — прошептала Анжелика.

Паж плаксиво пробормотал:

— Я забыл закрыть внизу у лестницы дверцу, что ведет на кафедру.

Они снова замерли, прислушиваясь к приближавшимся шагам. Кто-то поднимался по ступенькам к их убежищу, и через секунду они увидели голову старого аббата в черной скуфье, склонившегося к ним.

— Что вы здесь делаете, дети мои? — спросил он.

Паж никогда не лез за словом в карман, и он тут же сочинил целую историю.

— Я хотел повидаться со своей сестричкой, она воспитывается в монастыре в Пуатье, но нам негде было встретиться… Наши родители…

— Не разговаривай так громко в божьем доме, — остановил его священник. — Встань, и пусть твоя сестра тоже встанет, и идите оба за мной.

Он привел их в ризницу и сел на табурет. Потом, положив руки на колени, поглядел в лицо пажа, затем — Анжелики. Седые волосы, выбившиеся из-под скуфьи, обрамляли его по-крестьянски свежее, несмотря на годы, лицо. У него был крупный нос, маленькие живые и проницательные глазки, короткая белая бородка. Под его взглядом Анри де Рогье совсем растерялся и стоял молча, явно смущенный.

— Он твой любовник? — неожиданно спросил Анжелику священник, кивком головы указывая на пажа.

Анжелика залилась краской, а паж с искренней горячностью воскликнул:

— Я бы желал этого, сударь, да она не из таких девушек.

— Тем лучше, дочь моя. Будь у тебя красивое жемчужное ожерелье, разве пришло бы тебе в голову бросить его в навозную кучу на дворе, где свиньи стали бы тыкаться в него своими грязными рылами? Ну? Скажи мне, девочка, ты сделала бы так?

— Нет, не сделала бы.

— Не следует бросать, жемчуг свиньям… Не следует так легкомысленно относиться к такому сокровищу, как девственность, ее нужно хранить до .замужества. А тебе, паскудник, — продолжал он тихим голосом, повернувшись к пажу, — как тебе только могла прийти в голову столь кощунственная мысль: привести свою подружку на церковную кафедру и здесь охаживать ее?

— А куда еще я мог ее привести? — мрачно спросил паж. — Разве можно в этом городе спокойно поболтать на улице — ведь улочки здесь уже, чем стенной шкаф. А я знал, что ризничий Нотр-Дам-ла-Гранд иногда сдает кафедру и исповедальни тем, кому надо о чем-нибудь поговорить по секрету, подальше от нескромных ушей. Вы же знаете, господин Венсан, в этих провинциальных городах полно девиц, которых брюзгливые отцы и сварливые матери стерегут до того строго, что они никогда и не услышали бы ласкового словечка, если бы не…

— Ты на многое открыл мне глаза, мальчик…

— Кафедра стоит тридцать ливров, а исповедальни — по двадцать. Поверьте мне, господин Венсан, это крайне обременительно для моего кошелька.

— Охотно верю тебе, — сказал господин Венсан, — но цена будет еще выше, если взвесить все это на весах, на которых дьявол и ангел взвешивают грехи на паперти Нотр-Дам-ла-Гранд.

Его лицо, до сих пор сохранявшее мягкое выражение, внезапно посуровело. Он протянул руку.

— Дай мне ключ, который тебе доверили.

А когда паж отдал ему ключ, священник добавил:

— Придешь ко мне на исповедь, завтра же вечером я жду тебя здесь, в этой церкви. Я отпущу тебе твои грехи. Я слишком хорошо знаю, в какой среде ты живешь, несчастный маленький паж. Конечно, тебе куда приятнее разыгрывать мужчину с девочкой своего возраста, чем служить забавой зрелых дам, которые завлекают тебя в свои альковы и развращают… Да, я вогнал тебя в краску. Тебе стыдно перед ней, такой чистой, такой свежей, стыдно, что ты пытался выдать свою распущенность за любовь.

Мальчик опустил голову. Куда только девалась его самоуверенность! Наконец он пробормотал:

— Господин Венсан де Поль, прошу вас, не рассказывайте об этом ее величеству королеве. Если она меня отошлет обратно к отцу, ему уже не удастся меня пристроить. У него семь дочерей, и каждой нужно приготовить приданое. Из трех братьев я младший. Великая честь стать придворным короля была оказана мне лишь благодаря шевалье де Лоррену, который меня… которому я нравился, — смущенно запинаясь, пробормотал Анри. — Он .купил мне эту должность. Если меня выгонят, он наверняка потребует, чтобы отец возместил ему все расходы, а это невозможно…

Старый священник в глубоком раздумье смотрел на него.

— Я не назову твоего имени. Но это прекрасный повод лишний раз обратить внимание королевы на то. Какой мерзостью она окружена. Увы! Она благочестивая женщина, посвятившая себя благотворительности, но что может поделать она с таким развратом? Указами души не очистишь…

Он не закончил фразы, так как дверь в ризницу распахнулась и вошел молодой человек с длинными кудрями, в черном, довольно изящном одеянии. Господин Венсан выпрямился и строго посмотрел на вошедшего.

— Господин викарий, мне хочется верить, что вам неизвестно, какой торговлей занимается здесь ваш ризничий. Он только что получил от этого юного сеньора тридцать ливров за то, что предоставил ему возможность устроить свидание со своей подружкой на кафедре вашего храма. Не мешало бы вам тщательнее следить за своими служителями.

Чтобы собраться с мыслями, викарий долго медлил, закрывая дверь. И тем не менее, когда он обернулся, даже полумрак, царивший в ризнице, не мог скрыть его смятения. И так как он молчал, господин Венсан снова обрушился на него:

— К тому же, как я вижу, на вас парик и светское платье. А ведь священникам это запрещено. Боюсь, что мне придется поставить в известность о несоблюдении вами правил и о коммерческих сделках, которые здесь заключаются, бенефицианта вашего прихода.

Викарий незаметно пожал плечами.

— Ему это глубоко безразлично, господин Венсан. Мой бенефициант — парижский каноник. Он купил эту должность три года назад у своего предшественника — кюре, который удалился на покой и живет ныне в своем имении. Бенефициант никогда даже не заглядывал сюда, а так как он на правах каноника живет в апсиде Собора Парижской Богоматери, то могу побиться об заклад, что Нотр-Дам-ла-Гранд в Пуатье не представляет для него интереса.

— О, я трепещу при мысли, — неожиданно вскричал господин Венсан, — что эта проклятая торговля приходами, словно ослами или лошадьми на ярмарке, погубит церковь! А кого в нашем королевстве назначают ныне епископами? Воинственных и распутных вельмож, которые порой не имеют даже священного сана, но зато у них много денег, и они покупают епархию и осмеливаются носить духовное платье и прочее облачение служителей бога… О господи, помоги нам ниспровергнуть подобные порядки!

Викарий, обрадованный, что нависшую над ним угрозу пронесло, осмелел:

— Мой приход отнюдь не заброшен. Я пекусь о нем, отдаю ему все свои силы. Окажите нам большую честь, господин Венсан, сегодня вечером почтить своим присутствием службу по случаю праздника тела господня. Вот увидите, храм будет полон. Пуатье был спасен от ереси благодаря религиозному рвению своих священников. Не то что Ниор, Шательро и…

Венсан де Поль мрачно взглянул на викария.

— Именно пороки священников и породили ересь

, — сурово воскликнул он.

Он встал и, взяв за плечи Анжелику и пажа, вывел их из церкви. Несмотря на преклонный возраст и согбенную фигуру, он был еще крепок и быстр в движениях.

Вечерние сумерки окутывали площадь, и бледные лучи заходящего зимнего солнца словно оживили каменные розетки собора.

— Овечки мои, — сказал господин Венсан, — малые дети всеблагого господа, вы намеревались сорвать недозревший плод любви. Вот почему вы лишь набили себе оскомину, и грусть наполнила ваши сердца. Дайте же дозреть на солнце жизни тому, чему испокон веков суждено расцветать. В поисках любви нельзя блуждать наугад, иначе можно никогда не найти ее. Нет более жесткого наказания за нетерпение и малодушие, как быть обреченным всю свою жизнь вкушать лишь горькие и безвкусные плоды! А теперь ступайте. У каждого из вас своя дорога. Ты, мальчик, возвращайся к своим обязанностям и выполняй их добросовестно, а ты, девочка, — к своим монахиням и к занятиям. А когда встанет новый день, не забудьте помолиться богу, нашему всеобщему отцу.

Он отпустил их и взглядом провожал их изящные фигурки, пока они не расстались на углу площади.

До самых ворот монастыря Анжелика ни разу не обернулась. Великое умиротворение снизошло на ее душу. Она до сих пор чувствовала на своем плече тепло старческой ладони.

«Господин Венсан, — думала она. — Неужели это тот самый великий господин Венсан? Тот, кого маркиз дю Плесси называет совестью королевства? Тот, кто заставляет богатых прислуживать бедным? Тот, кто ежедневно видится наедине с королевой и королем? Какой же он простой и добрый!»

Прежде чем поднять молоточек у двери, она бросила последний взгляд на погружавшийся во мрак город. «Господин Венсан, — прошептала она, — благословите меня!»

Анжелика безропотно понесла наказание за свой побег. С этого дня поведение юной дикарки изменилось. Она усердно занималась, стала более общительна. Казалось, наконец она смирилась с суровой монастырской жизнью.

В сентябре ее сестра Ортанс покинула монастырь. Дальняя родственница из Ниора пригласила ее к себе якобы в компаньонки. В действительности же эта самая родственница, принадлежавшая к мелкой знати, некогда вышла замуж за магистрата, человека богатого, но весьма сомнительного происхождения, и теперь мечтала, чтобы ее сын, женившись на знатной девушке, присовокупил бы к своему богатству немного аристократического блеска. Отец только что купил своему сыну должность королевского прокурора в Париже и хотел бы, чтобы тот чувствовал себя равным среди родовитых дворян. Таким образом, брак был неожиданной удачей для обеих сторон. Свадьбу сыграли незамедлительно.

Это произошло как раз в те дни, когда юный король Людовик XIV вернулся победителем в свою славную столицу.

Франция была обескровлена междоусобной войной, во время которой землю ее топтали шесть армий в тщетных порой поисках друг друга: армия принца Конде, королевская армия под командованием Тюренна, который неожиданно решил остаться верным королю, армия Гастона Орлеанского, рассорившегося с французскими принцами и вступившего в союз с англичанами, армия герцога де Бофора, рассорившегося со всеми, но получавшего помощь от Испании, армия герцога Лотарингского, который действовал в одиночку, на свой страх и риск, и, наконец, армия кардинала Мазарини, который из немецких земель послал королеве подкрепление. Чуть было не произвели в полководцы герцогиню де Монпансье за то, что в один прекрасный день она приказала открыть огонь из пушки Бастилии по войскам своего кузена-короля. Кстати, августейшая Мадемуазель тяжко поплатилась за решительный поступок: этим она отпугнула от себя претендовавших на ее руку европейских принцев.

«Мадемуазель „убила“ своего мужа», — тихо проговорил кардинал Мазарини со своим мягким итальянским акцентом, когда ему рассказали об этом событии.

В этой безумной жестокой схватке одержал великую победу кардинал Мазарини. Не прошло и года после его изгнания, как в Лувре снова замелькала его красная мантия, не слышно стало «мазаринад». Все обессилели в этой борьбе…

Анжелике было семнадцать лет, когда ей сообщили о смерти матери. Она долго молилась в часовне, но не плакала. Трудно было представить себе, что никогда больше она не увидит ее деловито снующую фигурку в сером платье и черном платке, поверх которого в летнюю пору надевалась старомодная соломенная шляпка. Баронесса де Сансе вечно копалась в саду и огороде и, пожалуй, окружала большей заботой и нежностью груши и капусту, чем свое многочисленное потомство.

По случаю смерти матери Анжелике разрешили увидеться с братьями, Раймоном и Дени, которые пришли сообщить ей печальную весть. Свидание происходило в приемной, и, как того требовал устав урсулинок, девушка была отгорожена от братьев холодными прутьями решетки.

Дени уже учился в коллеже. С годами он стал так похож на Жослена, что Анжелике почудилось, будто перед нею ее старший брат, такой, каким он остался в ее памяти: в черной монашеской сутане, с роговой чернильницей на поясе. Она до того была поражена этим сходством, что, поздоровавшись с монахом, который сопровождал Дени, уже больше не обращала на него внимания. Пришлось ему представиться.

— Я Раймон, Анжелика. Ты не узнала меня?

Она даже немного оробела. В ее монастыре, где не в пример прочим монастырям устав был очень строг, монахини относились к священникам с набожным почтением — в этом сказывалось также извечное стремление женщины подчиняться мужчине. И вот сейчас, услышав, что один из священников просто обращается к ней на «ты», Анжелика пришла в замешательство. И теперь она потупила взгляд, когда Раймон улыбнулся ей. С большим тактом брат поведал Анжелике о постигшем их горе и без громких слов напомнил, что люди должны покоряться воле божьей. Что-то новое появилось в его длинном лице с матовой кожей и светлыми горящими глазами.

Отец, по словам Раймона, очень опечален тем, что его сын и за годы, проведенные у иезуитов, не отказался от своего намерения посвятить жизнь церкви. По-видимому, после отъезда Жослена барон надеялся, что хотя бы Раймон унаследует его имя как продолжатель рода, но юноша отказался от наследства в пользу младших братьев и постригся в монахи. Гонтран тоже разочаровал бедного барона Армана. Вместо того чтобы стать военным, он уехал в Париж учиться, а чему — никто в точности не знал. Итак, оставалось только ждать, пока Дени, которому сейчас было всего тринадцать лет, вырастет и вернет роду де Сансе воинскую доблесть, как полагалось в знатных семьях.

Передавая все эти новости, юный иезуит глядел на сестру, которая, чтобы лучше его слышать, прижалась розовым личиком к холодным прутьям решетки, и в полумраке, царившем в приемной, ее необычные глаза казались прозрачными, как морская вода. Раймон спросил с какой-то жалостью:

— А ты что собираешься делать, Анжелика?

Она тряхнула копной своих тяжелых золотистых волос и равнодушно ответила, что еще сама не знает.

Год спустя Анжелику де Сансе снова вызвали в приемную.

Она увидела там Гийома. За годы разлуки старый солдат лишь еще немного поседел. Его неразлучная пика стояла рядом, аккуратно прислоненная к стене.

Старик Гийом сообщил Анжелике, что приехал, чтобы отвезти ее в Монтеру. Образование ее закончено. Она уже достаточно взрослая и ей нашли мужа.

Назад