«Анжелика / Маркиза ангелов» (фр. Angélique / Marquise des Anges) (1957). Часть 2. Глава 15

Незнакомец был весь в пыли — он путешествовал верхом и сейчас ехал из Лиона, через Ним.

Это был человек лет тридцати пяти, довольно высокого роста. Сначала он заговорил по-итальянски, потом перешел на латинский язык, который Анжелика понимала с трудом, и, наконец, на немецкий.

Именно на этом языке, столь хорошо знакомом Анжелике граф де Пейрак представил ей гостя.

— Профессор Берналли из Женевы. Профессор оказал мне большую честь, приехав обсудить со мной кое-какие научные проблемы, по поводу которых мы в течение долгих лет вели с ним оживленную переписку.

Гость с чисто итальянской галантностью склонился перед Анжеликой, рассыпаясь в извинениях. О, своими отвлеченными рассуждениями и формулами он наверняка наведет тоску на такую очаровательную даму, которую, естественно, должны занимать предметы менее серьезные.

Но Анжелика, отчасти из бравады, отчасти из любопытства, попросила разрешения присутствовать при их беседе. Однако, чтобы не показаться нескромной, она села в уголке, у высокого раскрытого окна, выходившего во двор.

Был морозный, солнечный зимний день. Со двора тянуло дымом от медных жаровен, вокруг которых грелись слуги.

Анжелика сидела с вышиванием в руках, прислушиваясь к разговору мужчин, которые устроились друг против друга у камина, где потрескивали дрова.

Сначала речь шла о каких-то совершенно неизвестных Анжелике лицах — об английском философе Бэконе, о французе Декарте и о французском зодчем Блонделе, которого оба собеседника упоминали с негодованием, так как, по их словам, он не признавал теории Галилея, считая ее бесплодным парадоксом.

Из всего, что услышала Анжелика, она уяснила только одно: гость был ярым сторонником вышеназванного Декарта, а ее муж, наоборот, выступал против его учения.

Глубоко усевшись в обитое штофом кресло, в своей излюбленной небрежной позе, Жоффрей де Пейрак вел эту ученую беседу, казалось, почти с тем же легкомыслием, с каким обсуждал с дамами рифмы какого-нибудь сонета. Его непринужденная манера держаться была полной противоположностью чопорности профессора; страстно увлеченный разговором, тот сидел на самом краешке табурета, напряженно выпрямившись.

— Не спорю, ваш Декарт — гений, — говорил граф, — но из этого не следует, что он прав всегда и во всем.

Профессор горячился.

— Мне было бы любопытно узнать, в чем, по-вашему, он ошибается. Давайте разберемся! Декарт — первый, кто противопоставил схоластике и идеям абстрактным и религиозным свой экспериментальный метод познания мира. Отныне о вещах будут судить, исходя не из незыблемых абсолютных понятий, как это делали некогда, а опираясь на исследования и опыты, чтобы затем уже вывести математические законы. И этим мы обязаны Декарту. Так как же вы, человек, судя по всему, реалистического склада ума, столь ценимого в эпоху Возрождения, как же вы можете не разделять этой теории?

— Я разделяю ее, поверьте, мой друг. Я убежден, что без Декарта наука до сих пор не выкарабкалась бы из-под того пласта невежества и глупости, под которыми она была погребена последние столетия. Но я упрекаю его в недобросовестности по отношению к собственному гению. Его теории изобилуют совершенно очевидными ошибками. Впрочем, не буду вас разуверять, коли уж вы так убеждены в его правоте.

— Я приехал из Женевы, преодолев заснеженные горы и реки, чтобы принять ваш вызов в споре о Декарте, и готов вас выслушать.

— Возьмем, если не возражаете, принцип гравитации, то есть закон взаимного тяготения тел, и, следовательно, закон земного притяжения. Декарт утверждает, что, когда любое тело сталкивается с другим, оно может привести его в движение только в случае, если превосходит его по своей массе. Таким образом, удар пробкового шара не сможет сдвинуть с места шар чугунный.

— Так это же очевидная истина. Разрешите мне напомнить вам формулу Декарта: «Во всей материи есть известное количество движения, которое остается постоянным».

— Нет! — воскликнул Жоффрей де Пейрак, так стремительно поднявшись с кресла, что Анжелика вздрогнула. — Это — мнимая истина. Декарт не проверил ее на опыте. Для того чтобы убедиться в своей ошибке, ему достаточно было выстрелить из пистолета свинцовой пулей, которая весит одну унцию, в тряпичный мяч весом более двух фунтов. Тряпичный мяч сдвинулся бы с места.

Берналли посмотрел на графа с явным изумлением.

— Вы меня смутили, не отрицаю. Но удачно ли вы выбрали пример? Может быть, здесь присовокупляется какой-нибудь новый элемент?.. Как бы его назвать: мощность, сила…

— Это просто-напросто элемент скорости. Но он проявляется не только при стрельбе. Каждый раз, когда какое-нибудь тело перемещается, возникает скорость. То, что Декарт называет «количеством движения», — это закон скорости, а не арифметическая сумма вещей.

— Но если закон Декарта не годится, то что же вы предлагаете взамен?

— Закон Коперника. Он говорит о взаимном притяжении тел, об этом невидимом свойстве всех предметов, таком же, как свойство магнита, которое нельзя вычислить, но нельзя и отрицать.

Берналли, подперев кулаком подбородок, задумался.

— У меня тоже возникали подобные вопросы, и я обсуждал их с самим Декартом во время нашей встречи в Гааге, перед тем как он уехал в Швецию, где — увы! — ему суждено было умереть. Знаете, что он мне ответил? Он заявил, что этот закон притяжения должен быть отменен, так как в нем есть «нечто оккультное» и он априори еретичен и подозрителен.

Граф де Пейрак расхохотался.

— Декарт был трусливым человеком, а главное — он боялся потерять тысячу экю пенсии, что выдавал ему кардинал Мазарини. Он помнил о несчастном Галилее, который под пытками инквизиции вынужден был отказаться от своей «ереси о движении Земли», но позже, умирая, простонал: «И все-таки она вертится!». Вот почему, когда Декарт в своем «Трактате о свете» вернулся к теории поляка Коперника «Об обращениях небесных кругов» и воздержался от утверждения, что Земля вертится, он ограничился тем, что сказал: «Земля не движется, но вовлечена в движение круговоротными вихрями». Не правда ли, очаровательная гипербола?

— О, я вижу, вы беспощадны к бедняге Декарту и в то же время считаете его гением, — сказал профессор.

— Да, когда великий ум проявляет такую узость, я беспощаден. Декарт, к сожалению, был озабочен тем, как бы спасти свою жизнь и обеспечить себя хлебом насущным, которым он был обязан лишь щедротам сильных мира сего. Добавлю еще, что, по моему мнению, он показал себя гением в области чистой математики, но был довольно слаб в динамике и вообще в физике. Его опыты с падающими телами, если он действительно проводил их, крайне примитивны. Для того чтобы они были полноценными, он должен был принять во внимание один необычный, но, с моей точки зрения, вполне реальный факт: воздух не является пустотой.

— Что вы хотите этим сказать? Ваши парадоксы пугают меня.

— Я хочу сказать, что воздух, в котором мы двигаемся, в действительности являет собою плотную субстанцию, нечто вроде воды, которой дышат рыбы: субстанцию, обладающую некоторой эластичностью и некоторым сопротивлением. Короче, субстанцию, хотя и невидимую глазу, однако вполне реальную.

— Вы пугаете меня, — повторил итальянец.

Он встал и в волнении прошелся по комнате. Потом остановился и несколько раз, словно рыба, раскрыл рот, покачал головой и снова вернулся на свое место у камина.

— Мне так и хочется назвать вас безумцем, — добавил он, — но где-то в глубине души я с вами согласен. Ваша теория могла бы служить завершением моего труда о движении жидкостей. О, я отнюдь не сожалею, что проделал такое опасное путешествие, ведь оно доставило мне несказанное удовольствие беседовать с великим ученым. Но будьте осторожны, мой друг: если даже мои взгляды, далеко не такие смелые, как ваши, признаны ересью, из-за чего я вынужден был переселиться в Швейцарию, так что же ждет вас?

— Пустяки! — отмахнулся граф. — Я никого не стремлюсь переубедить, кроме тех, кто посвятил себя науке и способен понять меня. У меня даже нет желания описать результаты моих трудов, чтобы издать их. Для меня работа — просто удовольствие, как и песенки, которые я сочиняю с очаровательными дамами. Я спокойно живу в своем замке в Тулузе, и кому охота искать здесь со мной ссоры?

— Неусыпное око власти повсюду, — возразил Берналли, недоверчиво оглядываясь по сторонам.

В это самое мгновение Анжелике послышался неподалеку от нее легкий шорох, и ей показалось, будто одна из портьер колыхнулась. Ей стало не по себе. После этого она уже рассеянно следила за разговором мужчин. Ее взгляд невольно притягивало лицо Жоффрея де Пейрака. Полумрак ранних зимних сумерек, сгустившихся в комнате, сгладил шрамы на его лице, и ей видны были только его черные, горевшие воодушевлением глаза да, когда он улыбался — а граф улыбался, говоря даже о самых серьезных вещах, — белоснежные зубы; Анжелика почувствовала, как в сердце ее что-то дрогнуло.

Когда Берналли ушел, чтобы перед ужином привести себя в порядок, Анжелика закрыла окно. Слуги расставили на столах подсвечники, одна из служанок подложила в камин дров. Жоффрей де Пейрак встал и подошел к нише, где сидела его жена.

— А вы все молчите, моя милая. Впрочем, как всегда. Наши рассуждения не усыпили вас?

— Нет, наоборот, мне было очень интересно, — медленно проговорила Анжелика и впервые не отвела взгляда от лица мужа. — Я не могу сказать, что все поняла, но, признаюсь, подобные споры мне больше по вкусу, чем вирши наших дам и их пажей.

Жоффрей де Пейрак поставил ногу на ступеньку перед нишей и, склонившись к Анжелике, внимательно посмотрел на нее.

— Вы странная маленькая женщина. Мне кажется, что вы начинаете приручаться, но вы не перестаете удивлять меня. Я прибегал ко многим способам, чтобы покорить женщин, которые мне нравились, но еще ни разу мне не приходило в голову пустить в ход математику.

Анжелика, не удержавшись, рассмеялась и тут же залилась краской. Она смущенно опустила глаза на свое вышивание и, чтобы переменить тему разговора, спросила:

— Так, значит, в вашей таинственной лаборатории, которую так ретиво охраняет Куасси-Ба, вы проводите физические опыты?

— И да, и нет. Правда, у меня есть несколько измерительных приборов, но в основном лаборатория служит мне для химических экспериментов с такими металлами, как золото и серебро.

— Алхимия, — взволнованно проговорила Анжелика, и перед ее глазами возникло видение — замок Жиля де Реца. — Почему вы так жаждете золота и серебра? — запальчиво спросила она. — Похоже, что вы ищете их повсюду; не только в своей лаборатории, но и в Испании, и в Англии, и даже на том маленьком руднике в Пуату… который принадлежал моей семье… Молин сказал мне, что у вас еще есть золотые прииски в Пиренеях. Зачем вам столько золота?

— Чтобы чувствовать себя свободным, нужно иметь много золота и серебра, сударыня. Недаром мэтр Андре Ле Шаплен поставил эпиграфом к своей книге «Искусство любви» следующие слова: «Чтобы посвятить себя любви, нужно быть избавленным от забот о хлебе насущном».

— Не думайте, пожалуйста, что вы завоюете меня подарками и богатством, — сказала Анжелика, вся внутренне сжимаясь.

— Я ничего не думаю, моя дорогая. Я вас жду. Вздыхаю. «Влюбленный должен бледнеть в присутствии своей возлюбленной». Я бледнею. Или вы полагаете, что я бледнею недостаточно? Я знаю, что трубадуры должны становиться на колени перед своей дамой, но такая поза не для моей ноги. Так что извините меня за это. Но поверьте, я, как и наш божественный поэт Бернал де Вантадур, могу воскликнуть: «Муки любви, принесенные мне красавицей, верным рабом которой я являюсь, доведут меня до смерти». И я умираю, сударыня.

Анжелика, засмеявшись, покачала головой.

— О, я вам не верю. Вы не похожи на умирающего… Вы или запираетесь в своей лаборатории, или же бегаете по салонам тулузских «жеманниц» и наставляете их, как слагать стихи.

— Уж не тоскуете ли вы по мне, сударыня?

Анжелика поколебалась, но, сохранив на губах улыбку, решила продолжать в том же шутливом тоне:

— Я тоскую по развлечениям, а вы — воплощенное Развлечение и Разнообразие.

Она снова склонилась над вышиванием. Сейчас она уже и сама не знала, нравится ли ей или ее страшит взгляд, каким Жоффрей де Пейрак иногда смотрел на нее во время подобных шуточных состязаний в острословии, на которые их часто вызывала светская жизнь. Внезапно он перестал шутить, и в наступившей вдруг тишине ей казалось, что она вся во власти какой-то странной силы, которая обжигает ее, подчиняет себе. Она чувствовала себя обнаженной, ее маленькие грудки под кружевным корсажем напряглись. Ей хотелось закрыть глаза.

«Он пользуется тем, что я уже не так насторожена с ним, и хочет очаровать меня», — говорила она себе в тот вечер, вздрагивая от страха и удовольствия.

Жоффрей де Пейрак нравился женщинам. Этого Анжелика не могла отрицать, и то, что в первые дни ее поражало, теперь становилось понятным. От нее не ускользали ни радостно-взволнованные лица ее красивых приятельниц, ни трепет, который охватывал их, когда они слышали приближающиеся неровные шаги хромого сеньора. Когда он появлялся, дам словно лихорадить начинало. Он умел разговаривать с дамами. Он бывал колючим и нежным, знал, что нужно сказать женщине, чтобы она посчитала себя осчастливленной, выделенной из всех. Но Анжелика, как строптивый конь, вставала на дыбы, едва слышала его ласковый голос. У нее темнело в глазах, когда она вспоминала слова кормилицы: «Он завлекает женщин странными песнями…»

Вернулся Берналли, и Анжелика встала ему навстречу. Поднимаясь, она задела рукой графа и вдруг огорчилась, что он даже не сделал попытки обнять ее за талию.

Назад | Вперед