«Анжелика и ее любовь / Любовь Анжелики / Анжелика в любви / Анжелика и Рескатор (фр. Angélique et son Amour) (1961). Часть 3. Глава 5

Жоффрей де Пейрак размышлял о старом сашеме Массава. Прошедший день принес ему не только удовлетворение, но и серьезные причины для беспокойства.

Узы, которые пока еще удерживали Массава от бунта против европейцев, в этот день показались ему особенно хрупкими. Это его тем более тревожило, что он понимал, как много у великого вождя было причин для начала непримиримой борьбы — решение, к которому его подталкивало отчаяние. Никогда Массава не сможет понять, что бледнолицые, с которыми он заключал союз, не были свободны в своих действиях. Они вынуждены были предавать его, если того требовало их далекое правительство.

К счастью, здесь, в Мэне, вдали от мира, никому не ведомый граф де Пейрак мог еще поступать по-своему. Массава знал, что его слову можно доверять. Он намеренно вручил топор войны своему приемному сыну-испанцу, ребенку, чьи родные были вырезаны одним из его племен, и которого он взял и воспитал, чтобы научить его «счастливой жизни». Поручая ему закопать в песок символический топор, он вновь подтвердил, что не хочет терять надежду.

Затем он уехал с грузом подарков. На смену дневному гомону пришла предсумеречная тишина. Когда люди разошлись, окрестности вновь обрели торжественность, присущую этой девственной земле.

Граф де Пейрак в одиночестве шел по песчаной отмели. Быстрым шагом он взбирался на красные скалы, которым вечерний свет придавал лиловый оттенок; время от времени останавливался, чтобы окинуть взглядом изрезанный берег.

Острова засыпали, окутанные туманом, похожим на бесчисленные облака на багряном небосводе. Очертания бревенчатого форта на высоком берегу сливались с лесом. Терялся силуэт «Голдсборо», стоявшего на рейде. Шум прибоя, казалось, становился все громче, превращаясь в звучную музыку. Море, всесильный повелитель берега, который оно лепило каждый раз по своему капризу, вновь вступало в свои права. Скоро наступит зима, пора жестоких бурь на американской земле: ураганы, суровые морозы, стаи голодных волков. Жоффрей де Пейрак будет тогда далеко отсюда: он встретит зиму в глубине страны, среди лесов и озер.

«Голдсборо» тоже будет далеко. Он поручит командование кораблем Эриксону, и в последние дни осени корабль отплывет в Европу, груженный мехами, единственным товаром, который пока поставляла эта полудикая земля.

Графа терзали сомнения. Как поступить с сокровищами инков, которые его ныряльщики подняли с испанских галионов, затонувших в Карибском море? Сумеет ли Эриксон их продать? Или лучше закопать их в песок на краю леса до следующего раза? Или же оставить их в распоряжении протестантов, которые сумеют извлечь прибыль, меняя монету за монетой на товары с кораблей, заходящих в залив? Но ведь есть опасность появления незваных гостей. Кто, кроме свирепых пиратов, может пристать к этому дикому берегу? Надо будет раздать мушкеты всем ларошельцам, а д'Урвилль, между двумя кружками кленового или кукурузного пива, всегда поддержит их огнем своих пушек. Под его началом останутся несколько человек из экипажа, а «Голдсборо» отвезет в Старый Свет жителей Средиземноморья и мавров. На смену им надо постараться найти новых переселенцев, лучше всего северян. Он посоветует Эриксону отправиться к себе на родину — правда, граф толком не знал, откуда тот был родом, Но наверняка с севера — и избрать преимущественно протестантов, которым будет легче ужиться в новой общине.

Но что делать с испанцами Хуана Фернандеса? Как поступить с ними, если они по-прежнему будут упорствовать в своем нежелании вернуться на выжженные плоскогорья Кастилии, привыкнув к жизни под сенью диких лесов Нового Света? Оставить их д'Урвиллю? Они не окажутся лишними, если придется стрелять из пушек или если пламя индейских бунтов охватит абенаков и могикан. Но мирное сосуществование с больным доном Хуаном Фернандесом и его подчиненными, обидчивыми, как арабы, и сумрачными, как инквизиторы, грозило множеством неожиданностей. Д'Урвилль и вождь Каку уже не раз обращались к нему с жалобами по этому поводу. А что будет, если дон Хуан вздумает ссориться с пастором Бокером, которого он считал еретиком?

Он решил забрать их с собой. Опытные воины, привычные к превратностям опасных походов, говорившие на нескольких индейских диалектах, были самыми подходящими людьми, чтобы обеспечить защиту каравана. Но испанцы вызывали такую неприязнь, что их присутствие могло пробудить недоверие и повредить планам графа. Впрочем, там, куда он направлялся, его уже знали. Там известно о покровительстве, которое оказывает ему великий Массава, поэтому примут и испанцев. Хотя прежде всего именно в них полетят из-за деревьев смертельные стрелы сарбаканов.

Почему же они не хотят вернуться в Европу? В этих несчастных, укрывшихся под его покровительством, Жоффрей де Пейрак видел символ упадка, грозившего величайшей из наций цивилизованного мира. Испания, с которой его связывало лангедокское происхождение и общие вкусы — горное дело, благородные металлы, морские приключения, завоевания, — скатывалась в пропасть, которой суждено было стать могилой ее могущества. Повинная в уничтожении 30 миллионов индейцев в обеих Америках, могла ли она устоять перед упадком, вызванным этим ужасным преступлением? Ей суждено было исчезнуть вместе с племенами, павшими ее жертвой. Старый Массава будет жестоко отомщен.

Кто же займет ее место в Новом Свете? Какому народу суждено собрать рассеянные силы, восстановить богатства, расхищенные жадными грабителями, принять на себя тяжкое наследие массовых побоищ? На этот вопрос уже можно было ответить. Удача выпадет на долю не одной нации-победительницы, а представителей разных стран, объединенных общей целью: добиться процветания новых земель и преуспеть вместе с ними. Во владениях Массава было больше всего белых американцев, но испанцы здесь не жили. Было много англичан и голландцев, которые недавно потеряли Нью-Амстердам, но примирились с его новым названием: Нью-Йорк. Были также шведы, немцы, норвежцы и много энергичных финнов, бесстрашно покинувших далекую родину ради страны, климат которой напоминал им Финляндию. Пейрак был одним из немногих французов, которым вздумалось поселиться на этой ничейной земле на севере штата. Влияние англичан, даже влияние Бостона, здесь мало ощущалось.

Вызвавший поначалу недоверие, он сумел завоевать уважение английских поселенцев своей безукоризненной честностью в торговых сделках. Ничего подобного они не ожидали от человека, чей внешний вид и склад ума, по мнению протестантов, делали его похожим на опасного авантюриста.

И тем не менее они стали друзьями. В те годы, когда он занимался поисками сокровищ в Карибском море, он часто заходил в Бостон, где царила совершенно иная атмосфера, как в материальном, так и в нравственном смысле. Его особенно привлекал этот контраст.

Он считал, что в бассейне Карибского моря любое серьезное дело будет немыслимым в течение еще долгого времени. Состояния здесь приобретались азартной игрой и спекуляцией и в любой момент могли исчезнуть, разграбленные флибустьерами и пиратами, которые мало чем отличались друг от друга и со всех взимали тяжелую дань. Испанская золотая лихорадка способствовала постоянным войнам. И хотя его влекли дух приключений и чудесная природа островов, сама атмосфера игры быстро надоедала своей бесцельностью.

Конфликт с испанскими властями вынудил его отказаться от намерения доверить воспитание сына каракасским иезуитам.

По слухам, самые лучшие преподаватели были на севере, в Гарвардском университете, основанном пуританами лет тридцать назад. К своему великому изумлению Жоффрей де Пейрак обнаружил там искреннее стремление к терпимости «без различия рас и вероисповедания», как это было провозглашено хартией, которую намеревались принять английские колонии.

Первым ему посоветовал отправиться в Мэн преподаватель арифметики в Гарвардском университете, седовласый квакер по имени Эдмунд Андрос.

— Этот край похож на вас. Такой же неукротимый, эксцентричный, слишком щедро одаренный, чтобы быть оцененным по достоинству. Вы полюбите его, я уверен. Его богатства неисчислимы, хотя на первый взгляд в это трудно поверить. По-моему, это единственное место на земле, к которому не подходят общие законы мироздания. Там совершенно не чувствуешь себя связанным множеством мелочных, но обязательных правил. Однако вскоре начинаешь понимать, что дело тут не в анархическом вызове, а в высшем порядке вещей. Там вы будете царственно одиноки и свободны в течение еще долгого времени, ибо на свете мало правительств, которые хотели бы завладеть этим краем. Он внушает страх. У него слишком дурная слава. Люди покорные и мягкие, робкие, изнеженные, коварные или эгоистичные, слишком простые или слишком цельные натуры там обречены на гибель. Там нужны настоящие мужчины, не лишенные самобытности. Это непременное условие; край сам по себе неповторим, хотя бы из-за его разноцветных туманов.

Он и представил графа старому Массаве. Один из сыновей вождя учился в Гарвардском университете.

От планов создания поселений на береговой полосе Жоффрей де Пейрак перешел к намерению закрепить за собой внутренние территории. Процветание невозможно, если страна не использует свои подземные богатства. Потребность в денежных знаках ставит колонии в зависимость от далеких великих наций, от английского или французского королевств, расположенных за четыре тысячи лье отсюда.

Никола Перро рассказал ему о залежах сереброносного свинца у истоков Миссисипи.

В этом месте своих размышлений Жоффрей де Пейрак поднял голову. Вот уже несколько минут он в глубокой задумчивости следил за волнами, бьющимися у его ног. Теперь он снова начал воспринимать окружающее, и губы его прошептали имя Анжелики.

В тот же миг у него стало легче на душе, беспокойство рассеялось, как прихотливый туман, и к нему вернулась уверенность в себе.

Несколько раз он произнес ее имя: «Анжелика! Анжелика!» Повторилось любопытное явление: всякий раз, как он произносил ее имя, ему казалось, что на горизонте светлеет, вмешательство королей Англии или Франции в его дела представлялось маловероятным, а самые грозные препятствия выглядели легко преодолимыми.

Он рассмеялся без всякой задней мысли. Ее присутствие озаряло все вокруг. Рядом с ней все менялось к лучшему. Она любит его — значит, ему нечего бояться. Он вспоминал ее лучистый нежный взгляд, когда она сказала ему порывисто: «Вы способны на любую щедрость». От этих слов он почувствовал себя счастливым, как юный рыцарь, которому прекрасная дама бросила перчатку на турнире.

Это не было тщеславием. В нем возрождалось чувство, угасшее было из-за отсутствия достойного предмета любви: радость быть любимым женщиной и любить ее.

Анжелика была ему возвращена в то время, когда ухе подкрадывалась к нему горечь, недуг мужчин, приобретших большой опыт, но не утративших трезвость ума. Куда бы ты ни пошел, повсюду встретишь чудеса творения, но всегда и всюду смертельная угроза отравляет прекраснейшие плоды жизни. Повсюду лежащие втуне богатства, попусту растраченные таланты, загубленные жизни, попранное правосудие; повсюду прекрасная природа вызывает пренебрежение, наука внушает страх; мир полон глупцов, слабых людей, сухих плодов; бесплодных, как пустыня, женщин.

Поэтому бывают минуты, когда горечь переполняет сердце. Подобно яду, цинизм проникает в ваши слова, и они превращаются в отравленные плоды. Значит, смерть уже приметила вас.

— Но я люблю жизнь, — говорила Анжелика.

Он вспоминал живость ее бледного лица, восхитительные глаза, казалось, ощущал под пальцами щелк ее волос.

«О, ты прекрасна, ты прекрасна, возлюбленная Моя! Уста твои — запечатанный источник. Источник наслаждений…»

Анжелика воплощала в себе всех женщин. Он не мог сравнить ее ни с кем, как не мог пресытиться ею.

В каком бы обличье он ее ни встретил, ей всегда удавалось пробудить его любопытство и воспламенить чувства.

Тогда в Кандии он вообразил себе, что больше не любит ее из-за измен, но достаточно было увидеть ее, как его захлестнули желание и нежность. Он полагал, что забыл ее настолько, что сможет без сожаления уступить другим. Но одна лишь мысль, что какой-то Берн пытался ее поцеловать, вызвала у него ревнивую ярость…

Он пытался ее презирать, но вдруг понял, что она — первая женщина, чей характер вызывал у него искреннее восхищение. Он думал, что больше не желает ее, а сам без конца мечтал о ее теле, о ее устах, о ее глазах, о ее голосе и размышлял, какими уловками сумеет он пробудить страсть в этой строптивой красоте.

Не потому ли грубые одежды, в которые она была облачена в Ла-Рошели, вызывали у него такое раздражение, что они слишком хорошо скрывали формы, чьи сладостные тайны вновь манили его?

И желание унизить, ранить ее было вызвано этой жаждой обладания.

Она заставила его утратить обычную выдержку. Его мужские расчеты, его знание женских хитростей разбились вдребезги, как стекло, и ничем не помогли ему.

Он потерял из-за нее голову, вот в чем дело!

Поэтому он восхищался ею и преклонялся перед ней, тем более, что она, кажется, и не подозревала о своей Победе.

Этим она тоже привлекала его.

Ее сдержанность нелегко было преодолеть.

Она была не из тех болтливых женщин, которые с кем угодно делятся самыми интимными переживаниями. Ее считали цельной, непосредственной натурой, но превратности судьбы усилили ее природную гордость. Скорее из стыдливости, чем из высокомерия, она ни перед кем не открывала свою душу, зная, что не стоит искать сочувствия в чужих сердцах.

Она опускала свои длинные ресницы и ничего не говорила. Она замыкалась в себе. В каком тайном саду? В каких воспоминаниях? Или в каких страданиях?

Перед Анжеликой оказался бессильным его дар читать чужие мысли. Многие провидцы находили у него этот талант, который он развивал и оттачивал, учась у восточных мудрецов.

Потому ли, что он любил ее слишком сильно? Или потому, что мощь ее собственного ума притупляла его проницательность?

Именно поэтому он с нетерпением ожидал, что скажет о ней Массава.

Массава был прозорлив, как все люди, не утратившие связи с природой, к тому же богатый жизненный опыт обострил его природную интуицию. Он не мог ошибиться.

Граф устроил так, что на отмели Анжелика оказалась в первом ряду протестантов. Казалось, Массава ничего не замечает, но граф знал по опыту, что это не так.

После окончания церемонии они долго беседовали о разных предметах: об испанцах с юга, о бостонских квакерах, об английском короле, об изобилии лосей в этих краях и о земных божествах, с которыми нелегко поладить.

— Сумеешь ли ты привлечь на свою сторону земные божества, как привлек морские? Прав ли ты, меняя духов, которые уже покорились твоей власти, на других, незнакомых и ревнивых? — спросил вождь.

Они сидели вдвоем перед фортом, на высоком мысе, откуда было видно все море. Сашем прибыл издалека, чтобы поговорить с тем, кого называли «Тот-Кто-Слушает-Вселенную». Нужно было уделить вождю достаточно времени. Жоффрей де Пейрак отвечал спокойно, не нарушая долгих пауз.

Наконец, сашем заговорил о том, что интересовало графа.

— Почему Женщина-со-светящимися-волосами живет среди Бледнолицых-с-ледяными-душами?

И, подумав минуту, он добавил:

— Она не из их племени. Почему же она с ними?

Граф молчал. Он чувствовал, что его сердце бьется с юношеским волнением. Сашем несколько раз глубоко затянулся трубкой. Казалось, он задремал. Потом глаза его вновь загорелись.

— Эта женщина принадлежит тебе. Почему ты держишь ее в отдалении? Почему подавляешь желание, которое она у тебя вызывает?

Казалось, он почти оскорблен, как и всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с безумным поведением бледнолицых. Лишь в подобных случаях чувства отражались на его бесстрастном лице.

— Ум у бледнолицых темный и негибкий, как плохо выделанная кожа, — отвечал Жоффрей де Пейрак. — Я не обладаю твоей проницательностью, о великий сашем, и сомневаюсь в этой женщине. Я не знаю, достойна ли она жить под моим кровом и разделить со мной ложе.

Старик кивнул:

— Друг мой, твоя осторожность делает тебе честь. Тем более, что это редкое качество. Женщина — единственная дичь, которая кажется безобидной даже самому осторожному охотнику. И он не образумится раньше, чем она его всего не изранит. И все же я скажу те слова, которые надеется услышать твое сердце, уже охваченное любовью. Эта женщина может спать рядом с тобой. Она не уменьшит твою силу и не замутит твой разум, ибо она сама — сила и свет. Сердце ее — из чистого золота: в нем горит огонь приветливости, подобный пламени очага, у которого присаживается усталый воин.

— Великий вождь, я не знаю, не ослепил ли и тебя этот свет, — рассмеялся граф де Пейрак, — но то, что ты мне сказал, превзошло все мои ожидания. Быть может, кротость, которой ты ее наделяешь, на самом деле всего лишь притворство? Признаюсь тебе, перед этой женщиной дрожали принцы.

— А разве я сказал, что перед лицом врагов у нее не найдется когтей, острых, как кинжалы? — сердито возразил старый Массава. — Но ты сумел ее покорить, и теперь тебе нечего бояться: ты навек ее господин.

Старый индеец чуть улыбнулся:

— Плоть ее сладостна, как мед. Насладись же ею.

«Благодарю тебя, старый Массава! Даже если бы ты сделал только это: просветил мой ум, „темный и негибкий“, отравленный сомнениями, ты бы сослужил своему народу добрую службу. Потому что, пока я жив, я буду бороться, чтобы защитить его. А если она будет рядом, у меня хватит сил, чтобы жить и бороться».

Из-за того, что некогда он жестоко страдал, утратив ее, у него сложилось о ней представление, как о пустой, черствой и неверной женщине. Кантор рассказывал, что никогда мать не говорила им о нем. Только теперь он начинал понимать, что тому могли быть причины иные, нежели забвение.

Ночь на «Голдсборо» успокоила его в одном отношении: их тела были созданы друг для друга.

Та жажда, которая влекла ее к нему, оказалась сильнее всех ее опасений. И хотя прекрасные патрицианские губы не раскрылись под его поцелуями, он ощутил другие признаки ее слабости. Он по-прежнему был единственным мужчиной, способным взволновать ее чувства, сломить ее сопротивление. И для него она всегда будет единственной женщиной, которая — даже такая холодная и дрожащая, как в ту ночь, — могла доставить ему любовные наслаждения, близкие к экстазу.

У него бывали искусные любовницы. Но с ними все было лишь милой игрой.

Когда же он заключал в объятия Анжелику, ему казалось, будто он отплывает на остров богов, в царство огня, проваливается в темную пропасть, где расстается с самим собой, чтобы на миг вкусить райское блаженство.

Власть, которой обладала над его телом ее нежная золотистая плоть, была воистину колдовской.

Он ощутил это со всей силой еще в те времена, когда не мог понять, как сумело его обворожить это красивое неопытное создание. И вот пятнадцать лет спустя он испытал то же удивление и восхищение, в эту ночь на корабле, совсем не похожую на их прежние ночи. И это теперь, когда они оба были изгнанниками, почти чужими друг другу.

Он быстро шагал, полный страсти, в раздуваемом ветром плаще, с восторгом глядя вокруг.

Берег с отмелями цвета зари казался ему сверхъестественно красивым. Это зрелище усиливало экстаз, который он испытывал, открыв в себе неведомую прежде великую любовь. Ее жаркий огонь воспламенял его сердце.

То, что некогда судьба отняла у него, ныне было ему возвращено сторицей. Богатство, замки, титулы? Может ли все это сравниться со счастьем быть человеком в расцвете сил, на неизведанных берегах, с великой любовью в сердце?

Вернувшись в форт, он приказал седлать лошадь.

Конечно, Анжелика сейчас в лагере Шамплена. Она делает все, что ей вздумается. За годы независимости она привыкла сама устраивать свою судьбу. Нелегко будет вновь приучить ее к супружеской покорности. И хотя старый Массава уверенно объявил: «Ты ее господин», имея дело с Анжеликой, следовало соблюдать величайшую осторожность.

Улыбаясь, он ехал по протоптанной в лесу тропинке, которую огромные деревья и наступившая ночь окутали непроглядной тьмой.

«Чем труднее победа, тем дороже любовь», — так говорил Ле Шапелен, древний учитель Искусства Любви. Каким далеким теперь казался тот веселый двор, где он так ревностно способствовал возрождению традиций прошлого. Он вспоминал о нем без сожаления. Он всегда умел забывать былые радости, исчерпав их до конца, чтобы обратиться к новым, неизведанным удовольствиям. «Новая любовь изгоняет прежнюю».

И лишь одной Анжелике удалось опровергнуть мудрую старую пословицу.

Причиняя то радость, то страдания, любовь к ней всегда была жива в его сердце.

Неподалеку от лагеря Шамплена он повстречал процессию, шествующую при свете факелов.

Кроули переезжал вместе с женой, детьми и слугами, чтобы устроиться на ночлег в соседней индейской деревне.

— Я уступил свою хижину той восхитительной леди, которая так хорошо владеет пистолетом. Индейцы прозвали ее «Летним светом». Извините меня, господин де Пейрак. Поздравляю вас. Говорят, это ваша любовница.

— Нет. Она мне жена, а не любовница.

— Так вы женаты? — воскликнул Кроули. — Невероятно! Она ваша жена? Но с каких пор?

— Уже пятнадцать лет, — сказал граф, пуская лошадь галопом.

Назад | Вперед