«Анжелика в Квебеке» (фр. Angélique à Québec) (1980). Часть 4. Монастырь Урсулинок

Дул сильный ветер, и Анжелике по пути к монастырю урсулинок, куда она шла на встречу с матерью Магдалиной, приходилось нагибаться, вцепившись в полы своего плаща, он вздувался как парус. Небо, однако, казалось совсем чистым, почти безоблачным, хотя спокойствия не было; угадывалось, что там, в недоступных взору заоблачных высях, происходят какие-то стихийные бедствия. Прозрачный, тронутый золотом небосвод напоминал о недоступных человеку пространствах, где царит ад, худший, чем описанный теологами, ад ледяного холода.

Анжелика быстро шла по опустевшим улицам. Она торопилась, подгоняемая ветром и внутренней лихорадкой, успокаивая себя мыслью, что она в силах разрушить все обвинения матери Магдалины.

Извещение ей принес епископский писец. Монсеньер де Лаваль извещал, что встреча для расследования состоится после окончания девятидневного поста. Монахини сообщили, что они в этот день охотно примут у себя мадам де Пейрак в удобное для нее время, желательно между обедней и вечерней службой.

Анжелика была у себя, обучая Сюзанну работам по дому, чистке медных, оловянных и хрупких ценных предметов.

Даже если мать Магдалина начнет ее обвинять, падать в конвульсиях в обморок, Анжелика будет сохранять хладнокровие, и это будет наилучшим ответом на всю эту комедию. Она внимательно посмотрела на свое отражение в зеркале, изучая свое лицо, которое будет видеть ясновидящая — глаза, пожалуй, чересчур сильно блестели, — и поправила кружевной воротник. Потом, под влиянием импульса, она выбрала пару сережек — золотые шарики с жемчужинами — и вдела их в уши.

Она не хотела выглядеть ни чересчур смиренной, ни легкомысленной. Выглядеть собой. Женщиной. Знатной дамой.

На туалетном столике у нее была коробочка с украшениями и косметикой. Она слегка подрумянилась и подкрасила губы.

Сюзанна, молодая канадка, стояла в нескольким шагах от нее, не сводя темных глаз с этого лица, на котором была видна внутренняя борьба.

Когда мадам де Пейрак повернулась, Сюзанна протянула ей плащ, помогла его надеть и опустить капюшон.

Анжелика ушла быстрым шагом, не дожидаясь епископского писца. Будет ли Монсеньер де Лаваль присутствовать при встрече? Ей не хотелось этого, она предпочитала быть наедине с монахиней. Она не пошла Соборной площадью, а прошла немощеной дорожкой, которая шла мимо мельницы Иезуитов, вышла на Оружейную площадь, на другом конце которой высились укрепления замка Св. Людовика. Ветер превращался в колючий вихрь.

Анжелика увидела солдат, которые бегали, окликая друг друга. Обернувшись на повороте, она чуть не вскрикнула. Гигантское лиловое облако двигалось с невероятной скоростью. Казалось, что армия Бога Мрака устремилась на землю.

Но после поворота за угол стены здания суда все изменилось. Можно было подумать, что ей приснилась эта туча. Ветер стих, и в конце застроенной домами улицы, которая по старой памяти с времен первой дороги, проложенной в канадском лесу, по-прежнему называлась Большой Аллеей, на западе слабо сияло солнце, в бледном свете которого сверкали мокрые черепичные крыши.

Когда она приближалась к монастырю урсулинок, навстречу ей из тени стены появился силуэт иезуита. Анжелика узнала монаха, который в день благодарственного молебна привлек ее внимание своими искалеченными руками и выражением высокомерной невинности.

— Я — отец Жоррас, — представился он, — духовник монастыря урсулинок и исповедник матери Магдалины де ля Круа, которая пожелала сегодня встретиться с вами, мадам.

Очевидно, он будет присутствовать при беседе. Иезуит обменялся несколькими словами приветствия с семинаристом, который присоединился к ним. Она поняла, что он также по просьбе епископа будет присутствовать при беседе, которую вежливые и осторожные священнослужители не называли очной ставкой. По его имени она поняла о причинах, по которым епископ прислал его. Его имя было Дидас Морильо Он был не семинаристом, а молодым священником, которого Монсеньер определил как будущего экзорциста (изгоняющего бесов) епископата.

«Встреча» с матерью Магдалиной впервые давала ему возможность провести исследование этого сомнительного случая демонологии. Дидас Морильо объяснил: «Монсеньер просил меня находиться здесь, чтобы дать ему отчет о беседе. Я должен составить протокол», — добавил он, указывая на пакет, в котором, очевидно, находились бумага и перья Мысль о навязанных свидетелях начала беспокоить Анжелику.

— Кого мы ожидаем? — спросила она.

— Настоятеля де Мобежа.

В этот момент из-за угла здания появился и сам настоятель, придерживая рукой свою широкополую шляпу. Ветер внезапно стих, шляпа и священнические облачения, не раздуваемые ветром, приобрели более торжественный вид, и взаимные приветствия прошли с подобающим достоинством.

Видя себя окруженной черными сутанами, Анжелика начала опасаться, что внезапно появится отец д'Оржеваль. Она не переставала ожидать этого со времени своего прибытия. Она пожалела, что не попросила Жоффрея сопровождать ее, — ведь, в конце концов, отец д'Оржеваль был их общим противником. До того, как он объявил ее приспешницей дьявола, он уже обнажил свою шлагу и поднял свое знамя против Жоффрея де Пейрака, которого считал узурпатором Акадии.

Несмотря на всю ее решимость, когда она посмотрела на высокие стены монастыря, ее охватила тревога.

Но в Квебеке из-за вмешательства пронырливых, веселых, надоедливых, важничающих индейцев ничто не могло быть полностью торжественным и трагическим.

В момент, когда отец де Мобеж собирался поднять бронзовый дверной молоток главных ворот, появился вождь алгонкинов из племени горных индейцев со своей маленькой дочерью. Он пришел передать ребенка монахиням-урсулинкам, чтобы они воспитали ее истинной христианкой. Их сопровождал месье Луи Жолье, который знал их язык.

Жолье представил вождя, которого звали Мистангуш и который носил титул сагамора. Маленькой индианке было пять лет. В глубине лесов ее окрестил миссионер и дал ей красивое имя Жаклина. Ее, похожую на маленькую белочку с черными, как ночь глазами, вел за руку ее отец, татуированный гигант с луком и колчаном за плечами. На, лохматую шевелюру, тщательно смазанную медвежьим жиром, была надета повязка, вышитая жемчугом и щетиной кабана. Края его кожаной туники были вышиты тем же любимым дикарями рисунком, а тонкие ноги были одеты в мокасины с бахромой.

На Большой Аллее появился всадник. Месье де Ломени-Шамбор сошел с лошади и направился к ним. Его прибытие не было случайным. Он просил иезуитов известить его о дне, когда мадам де Пейрак будет в монастыре урсулинок.

— Я был послан в Вапассу, чтобы прояснить данное предсказание и судить о его достоверности. Я хочу сегодня быть рядом с вами, — сказал он.

Он привязал поводья своего коня к одному из колец в стене. Она отвела его в сторону.

— Вы пришли, чтобы мне помочь? — спросила она.

Мальтийский рыцарь улыбнулся.

— Нет! У вас нет нужды в моей помощи, дорогой друг. Но я пришел потому, что, может быть, вам нужен друг? Войдем.

В толстой стене открылась дверь. Все вошли и спустились вниз по нескольким каменным ступеням, которые вели в вымощенный плитами вестибюль. Неожиданно там оказался интендант Карлон, который иногда навещал монахиню, с которой вел оживленную переписку, даже когда находился в Квебеке. Все обменялись приветствиями. Из-за решетки слева голос невидимой сестры осведомился об имени монахини, которую хотели видеть. Затем через другую дверь, механически открываемую изнутри, их ввели в приемную с хорошо натертым паркетом.

Господина Карлона повели в маленькую приемную, где он, сидя перед закрытым решеткой окошком, мог обсуждать со своей благочестивой наставницей вопросы спасения души. Мать Магдалина была оповещена, но предварительно надо было заняться дикарем и его ребенком, из-за чего начало беседы задерживалось.

На вождя произвела впечатление эта обстановка, новая ему и странная. Он смотрел вокруг с робкими жестами и заискивающей улыбкой, странными при его гигантском росте. Горные индейцы обитали от окрестностей Сагена до Лабрадора. Мистангуш проделал длительное путешествие, чтобы добраться до этого монастыря, где обитали белые. Восхищенный, рассматривал он развешанные по стенам картины, на которых были изображены сердца, пронзенные мечами, увенчанные терниями, окруженные языками пламени.

Направо от двери находилась фаянсовая кропильница, из которой каждый брал кончиками пальцев немного святой воды и крестился.

В глубине монастыря прозвенел колокол. Вошла молодая монахиня, послушница, которая приняла неполные обеты, благодаря чему имела возможность принимать у порога учеников. Она нежно обняла ребенка, прижала к сердцу, заговорила с ней на языке индейцев гуронов, который маленькая горянка не очень хорошо понимала, но который был ей знаком. Монахиня целовала и гладила ее грязные щечки, ласкала, чтобы преодолеть ее страх. Она показала ей сушеные сливы и красный мяч.

Пламенное призвание, которое подвигнуло эту девушку знатной фамилии пересечь моря для спасения душ этих бедных дикарей, сияло на лице молодой сестры, и она вела себя как мать, обретшая свое дитя.

Она уверила отца Жаклины, что монахини будут заботиться о ней, любить ее, что у нее не отнимут ее амулета, который она носила на шее для охраны от злых духов, что не забудут смазывать ее каждый день жиром, чтобы предохранить ее от холода зимой и от мошкары летом, хотя часть последних утверждений была, возможно, благочестивой не правдой.

Во всяком случае, Жаклина не будет ни в чем нуждаться и будет всегда сыта.

Господин Жолье переводил.

Послушница удалилась с прижавшейся к ней девочкой, продолжая разговаривать с ней, чтобы отвлечь ее от разлуки с отцом. Он, который был на голову выше всех окружающих, обратился к каждому с небольшой, очевидно, вежливой речью. Встав на колени, он вынул из своего вещевого мешка две шкурки выдры и куски лисьей шкуры, положил их на пол и попросил водки. Лица иезуитов стали суровыми. Луи Жолье резко ответил дикарю.

— Они неисправимы, — сказал граф де Ломени. — В прошлом году сагаморы горных индейцев пришли делегацией в Квебек, прося прекратить продажу водки, которая делает их убийцами: они, в помрачении рассудка, убивают собственных жен и детей. Но смотрите, этот уже позабыл собственные жалобы и клятвы.

Сагамор обратился к Анжелике и возобновил с помощью жестов свою просьбу. Только четверть кружки, казалось, умолял он, показывая мерку в помощью большого и указательного пальцев.

— Он знает, что мы ему не дадим. Он пробует уговорить вас, новенькую в Квебеке.

Дневной свет убывал. Появилось темное облако, и в полутьме вырисовывались только неясные силуэты лиц и рук. Луи Жолье вышел, говоря, что он попросит светильники.

Индеец тихо положил в угол свой лук, колчан и деревянный щит. Он не отчаялся и надеялся в конце концов получить немного алкоголя в обмен на свои меха и за дочь, которую он привел в дар монахиням, В глубине монастыря колокол продолжал призывно звонить короткими тихими ударами.

Переводчик вернулся с двумя серебряными трехсвечными подсвечниками. Он хотел уйти и забрать с собой своего дикаря. Но Мистангуш надеялся смягчить Анжелику и пытался своей мимикой позабавить ее и внушить ей жалость. Но она не поддавалась этому, зная, сколько скрывается упорства, наглости и хитрости за любезными улыбками туземцев, когда дело касается получения водки.

В конце концов месье Жолье ушел, он торопился на репетицию рождественских песнопений в хором маленьких учеников.

Сагамор уселся на пол, спиной к стене, под большим распятием. Он был неподвижен, как статуя, — и ждал. Светлело. Между туч прорезался луч солнца. Оба иезуита и священник беседовали в углу комнаты.

Анжелика слишком горела нетерпением, чтобы спокойно занять место на одном из стульев, расположенных вдоль стен. Она ходила взад и вперед, рассматривая картины.

Дверь тихо приотворилась, и в дверях появился похожий на ласку профиль Пиксаретта. Он широко улыбался, показывая все свои острые зубы, восхищенный, что ему удалось ее удивить. Осмотревшись кругом, с отвращением посмотрев на горного, индейца, он вошел в комнату и, взяв святой воды, перекрестился.

— Привет, Сагамор, почему ты пришел? — спросила Анжелика.

— Надо торопиться, — ответил загадочно Пиксаретт.

Так же благоговейно, как перед этим Мистангуш, он положил свое оружие, свой длинноствольный мушкет в угол и снял свой меховой плащ из черного медведя. Обнаженный, без всякой одежды, кроме кожаной набедренной повязки, медальонов и бус на шее, он никогда еще не казался таким нескладным со своими длинными, как ходули, тонкими ногами. Он вынул из-за пояса свою трубку, набил ее черным табаком, закурил и после нескольких затяжек передал ее горцу, который поторопился последовать его примеру. Они курили каждый трубку другого, знак мира. Пиксаретт, абенак наррангассет, сын прекрасных высоких лесов Юга, глубоко презирал эти северные племена, которые блуждают среди чахлых деревьев, но правила индейского гостеприимства и христианского милосердия принуждали его быть вежливым. Раз дело не касалось врага Бога…

Выполнив свой долг, он вернулся на свое место и уселся на медвежьей шкуре с другой стороны двери.

Становилось все темнее, только золотистые блики освещали предметы и блестящий паркет.

Анжелика, которую отвлекло от ожидания появление новообращенного, снова начала ходить взад и вперед по приемной.

— Почему ты мечешься, как худой волк в западне? — спросил Пиксаретт, который провожал ее насмешливым взглядом.

— Потому что я жду с нетерпением. Я хочу, чтобы все скорее кончилось. Ты сам сказал, что надо торопиться.

— Кого ты ждешь?

— Мать Магдалину.

— Она здесь.

Анжелика вздрогнула. Сколько же времени был отдернут Занавес у деревянной решетки, и монахиня, которая была за ней, могла незаметно наблюдать за той, которую ей представили как Анжелику де Пейрак, Даму Серебристого Озера?

Анжелика удивилась, что не почувствовала на себе этого угрожающего взгляда. Приблизившись к решетке, она подумала, что стала жертвой ошибки, настолько внешность маленькой урсулинки показалась ей безобидной и неподходящей для ясновидящей.

У матери Магдалины была детская физиономия, которую белый чепец, обрамляющий, ее лицо, делал немного кукольной. Посты, которыми она себя изнуряла, казалось, не отразились на ее внешности, хотя были дни, когда она питалась только воздухом. У нее был матово-белый цвет лица, как у людей, которые редко бывают на солнце. Цветок в тени. Она носила круглые очки в металлической оправе, и если бы не это, она походила бы на прелестную Царицу Небесную с фарфоровым цветом лица в изображении фламандских художников.

В глубине кельи, рядом со столом, где горела масляная лампа, был виден силуэт другой монахини под черной вуалью, видимо настоятельницы.

Анжелика приблизилась на расстояние шага от решетки, из-за которой на нее смотрела мать Магдалина.

— Что же, — спросила Анжелика, — разве я — женщина-демон?

Неожиданно молодая монахиня рассмеялась.

— Нет! — воскликнула она, — и вы это отлично знаете!

Тогда присутствующие придвинули стулья и расположились перед решеткой.

Анжелика села посередине, напротив матери Магдалины, отец Жоррас справа от нее, отец Мобеж слева, а Ломени позади. Аббат Морильо сел на табурет и положил принадлежности для письма на колени. Вверху страницы он нарисовал крест, а затем написал имена присутствующих.

Протокол этой беседы, который он составил для епископата и иезуитов, начинался следующими словами:

Первая заговорила представшая перед обществом вышеназванная дама де Пейрак, обратившись к нашей сестре урсулинке матери Магдалине де ля Круа.

Вопрос: Что же? Разве я — женщина-демон?

Ответ: Нет! И вы это отлично знаете!

Молодая монахиня говорила тихим голосом. Она казалась удивленной, и по мере того, как она изучала лицо Анжелики, счастливой, даже восхищенной и испытывающей чувство облегчения. То же чувствовала и Анжелика. Таким образом, с первых минут дело было улажено. К несчастью, им не дали закончить на этом.

Настоятель де Мобеж продолжил то, что аббат Морильо назвал в протоколе допросом. Своим спокойным глуховатым голосом он предложил изложить все факты в хронологическом порядке. Он перечислил даты, когда молодая монахиня рассказала настоятельнице о своем видении, которое случилось два года тому назад, дату, когда она снова рассказала об этом своему исповеднику, затем — различные даты прослушивания ее в разных духовных судах, в которых принимали участие епископ, отец д'Оржеваль, настоятель семинарии месье де Берньер и он сам, настоятель иезуитов.

Он прочел, что это было за видение. Анжелике еще раз пришлось выслушать этот текст, который первый раз показался ей странным, затем оскорбительным, когда она поняла, что в описываемом пейзаже стремились узнать «Голдсборо» и ее самое в появившемся демоне-суккубе. Теперь она слушала с безразличием привычки.

«Я была на берегу моря. Деревья доходили до самого песчаного берега. Песок имел розоватый оттенок… Слева был построен деревянный мост с высоким забором и башней, на которой развевалось знамя… Повсюду в бухте много островов, похожих на лежащие чудовища. В глубине пляжа под обрывистым берегом дома из светлого дерева. В бухте стоят на якоре два корабля. На другой стороне пляжа на расстоянии примерно одной-двух миль стоял еще один поселок с хижинами, увитыми розами. Я слышала крики чаек и бакланов…

…Внезапно из воды поднялась прекрасная женщина, и я поняла, что это женщина-демон. Она стояла над водой, в которой отражалось ее тело, и мне был непереносим ее вид, ибо она была женщиной… и я видела в ней символ моего греха. Внезапно из-за горизонта появилось существо, которое показалось мне крылатым демоном, оно приблизилось быстрым галопом — и я увидела, что это — единорог, длинный рог которого сверкал в лучах заходящего солнца, как хрусталь. Женщина-демон села на него верхом и помчалась в пространство…

…Тогда, как с высоты небес, я увидела Акадию, ее необозримую равнину. Я знала, что это Акадия. С четырех сторон демоны держали ее как покрывало и сотрясали. Женщина-демон промчалась по ней в крылатых сандалиях и зажгла ее. Все время, пока продолжалось видение, я чувствовала, что в углу этой картины находится черный, гримасничающий демон, который смотрел на это сверкающее демоническое существо, и иногда мне в ужасе казалось, что это — сам Люцифер… Я приходила в отчаяние, потому что я видела, что это гибель для этой милой страны, которую мы взяли под свое покровительство, когда внезапно показалось, что все успокоилось. Другая женщина появилась на небе. Не знаю, была ли это Дева Мария или какая-нибудь святая покровительница наших общин. Однако показалось, что ее появление усмирило демона. Она отступала в ужасе. И я увидела, как из лесной чащи вышло какое-то мохнатое чудовище, которое растерзало ее, а из облаков появился молодой архангел со сверкающим мечом…»

После того, как было изложено содержание видения, допрос снова возобновился, а перо экзорциста аббата Морильо заскрипело по бумаге.

Настоятель де Мобеж начал с того, что монахиня много раз утверждала — в своем видении она не могла ясно видеть лицо демона, а лишь его обнаженный силуэт, освещенный сзади солнцем. Как могла она утверждать, видя перед собой мадам де Пейрак одетую и узнать которую можно только по лицу, что не она являлась ей в видении?

Вопрос действительно мог ввести в смущение с различных точек зрения.

Этот вопрос, видимо, занимал всех духовных лиц, которые принимали участие в обсуждении истинности и значения этого видения.

Попросят ли Анжелику раздеться, как Сусанну в купальне?

Совсем несвоевременный приступ веселья охватил Анжелику, она закусила губы и втихомолку посмотрела на шевалье де Ломени. Угадал ли он ее святотатственные мысли?

Однако мать Магдалина, которая сначала казалась обескураженной этой придиркой, покачала головой.

— Какое это имеет значение? Это была не она, — сказала она кротко, но тоном, не допускающим возражения.

Вопрос монахине настоятеля де Мобеж:

— Вы уверены в деталях вашего видения? Вы считаете, что четко видели указанные детали?

Ответ: Да.

Вопрос: При разговоре с матерью-настоятельницей вам не внушили добавить какие-нибудь детали для того, чтобы яснее толковать видение?

Ответ: Нет.

Вопрос: А при ваших беседах с отцом Жоррасом?

Ответ: Нет.

Вопрос: А при беседах с отцом д'Оржевалем?

Ответ: Нет! Нет! — энергично отвечала маленькая монахиня. — Я ничего не добавила, ничего не убавила. В ту ночь я видела эту местность так ясно, как на картине брата Луки. Мне очень понравился розовый цвет песка на этом берегу — я никогда не видела такого цвета.

Вопрос: Вы узнали поселение Голдсборо?

Ответ: Я не знаю поселения Голдсборо. Я не знаю, где оно находится.

Вопрос: Уверены ли вы, что не называли Голдсборо?

Ответ: Я в этом уверена.

Вопрос: Какое же название вы произносили?

Ответ: Я говорила об Акадии. Я была уверена только в том, что это место находилось в Акадии и что Акадии угрожает опасность.

Отец де Мобеж повернулся к Анжелике. При свете масляной лампы в этом полумраке его лицо еще больше напоминало старого китайского ученого.

— А вам, мадам, описание этой местности не кажется ли описанием вашего поселка Голдсборо?

— По правде говоря, это может быть описанием любого поселка во Французской Бухте, — ответила она безразличным тоном.

— Но это могло быть Голдсборо?

— Могло быть, — согласилась она, — а могло и не быть.

— Нет ли какой-нибудь детали в этом описании, по которой вы по совести могли бы сказать, что это было именно Голдсборо?

В этот момент Анжелика встретилась взглядом с маленькой. монахиней.

«Я сказала правду, — говорил этот взгляд, — теперь и ты должна сказать правду»!

И внезапно она поняла смысл этого придирчивого допроса. Она поняла, какую цель преследовали иезуиты и другие духовные лица, устраивая эту очную ставку ее с матерью Магдалиной.

Целью была истина.

Иезуиты не были инквизиторами. Их орден не стремился уподобиться доминиканцам с их мрачными трибуналами. Они были здесь не для того, чтобы, как в страшные времена инквизиции, вырвать ложное признание в колдовстве и отправить жертву на костер…

Они были здесь, чтобы добиться правды. Им надо было определить, истинными ли были эти сверхъестественные явления, и исследовать их в свете их глубоких эзотерических познаний.

Она вспомнила, что главный, экзорцист Парижа, который обследовал Жоффрея, когда его обвиняли в колдовстве, был иезуитом и был убит, чтобы он не мог свидетельствовать на суде о его невинности.

А ее брат Раймонд, иезуит, сделал все, что было в его силах, чтобы спасти Жоффрея от костра.

Все это промелькнуло в ее уме за те несколько мгновений, когда она переводила взгляд с двух суровых лиц монахов на лицо монахини за решеткой.

«Скажи правду», — умоляли глаза. Смолчать — это значило подписать приговор матери Магдалине. Ее уже много раз допрашивали, долго терзали. В конце концов ее могли счесть симулянткой, истеричкой, которая недостойным образом стремилась привлечь к себе внимание.

Итак, могла ли Анжелика отрицать существование Амбруазины? Теперь перед ней была эта ни в чем не повинная монахиня, которая таинственным, пока необъяснимом образом первая «увидела» ее и с трепетом рассказала об этом.

Могла ли Анжелика отрицать эти страшные сцены, ужасные преступления, свидетелями которых она была жарким летом на каменистом побережье залива Святого Лаврентия?

Могла ли она отрицать, что был единорог из позолоченного дерева, выброшенный волнами на розовые пески Голдсборо, и его рог, который блестел «как хрусталь»?

Она признала поражение.

— Да, это правда: было в Голдсборо время, когда все было как в видении. Дома светлого дерева под обрывом, которые были еще недостроены, когда было пророчество… Два корабля в порту. Я должна признать, что картина точная, и что мать Магдалина не могла ее заранее придумать. Но это вовсе не означает, что я обязательно являюсь демоном в обличье женщины только потому, что я жила там и находилась там в это время…

Отец де Мобеж прервал ее резким жестом, который оэначал, что от нее не требовалось ни более полной информации, ни даже ее мнения по этому вопросу.

Но, начиная с этого заявления, допрос принял форму… сотрудничества, которое Анжелика приняла из чувства лояльности по отношению к матери Магдалине. Выдержки из допроса:

Вопрос: К какому периоду времени может относиться вид местности, описанный в «видении»?

Ответ: К началу прошедшего лета.

Вопрос: Были ли вы в это время свидетельницей демонологических явлений, которые происходили в этих местах?

Ответ: Вышеназванная дама де Пейрак отвечает, что она не может ответить на этот вопрос, она не считает себя способной отличить демонические явления от каких-либо дурных явлений, которые могли случиться.

На это настоятель де Мобеж возразил, что, наоборот, он уверен, что у нее есть некие способности увидеть то, что недоступно взору, о чем ему сообщили лица понимающие и достойные доверия, а именно, отец Массера, отец де Вернон в предсмертном письме, а также отец Жанрусс, один из иезуитов Акадии.

При этом перечислении Анжелика почувствовала себя загнанной, как лань, в кругу этих черных сутан. Они кончат тем, что узнают все о ней и Амбруазине, если уже не знают все.

Она признала, что действительно в это время в Голдсборо происходили явления, которые можно признать «демоническими», но затем она сжала губы и решила про себя, что им не удастся больше ничего у нее вырвать. Нет, она никогда не расскажет об Амбруазнне, воплощенном демоне, она слишком хорошо и близко «видела», она не будет говорить ни о ее преступлениях, ни о ее смерти. Есть вещи, о которых лучше не говорить после того, как их пережили, и они в прошедшем. Не нужно их увековечивать ни в камне, ни на бумаге. Это сказал ей эпикуреец Виль д'Аврэй. Давно уже на песках побережья Акадии не сохранилось никаких следов. Она считала, что сказала достаточно, чтобы подтвердить утверждения матери Магдалины и даже отца д'Оржеваля, когда он указал на Голдсборо. Дальше она не пойдет.

Возможно, отец де Мобеж прочел на ее лице эту решимость, и он не настаивал. Повернувшись к матери Магдалине, он спросил таким тоном, как будто речь идет о дополнительном вопросе.

— Сестра, вы говорили недавно настоятельнице о другом сне, в котором вам явился отец Бребеф, заклиная вас молиться об обращении колдуна. Существует ли связь между этим новым сверхъестественным посланцем и не касается ли это того, чем мы занимаемся сейчас — Голдсборо, мадам де Пейрак и ее супруга?

— Нет! Нет! — поспешно сказала мать Магдалина. — Этот сон был послан мне в ночь их приезда, но они были ни при чем. Отец Бребеф известил меня, что будет вызван колдун, чтобы совершить святотатство, и что надо обязательно помешать этой гнусности. Я бросилась на пол у постели и долго молилась…

«Бедная мать Магдалина», — думала Анжелика. И дни ее, и особенно ее ночи не соответствовали представлению Анжелики о мирной, ангельской жизни монахини-затворницы.

Настоятель де Мобеж спросил:

— Значит, это не был колдун из вашего видения?

— Какой колдун? — спросила монахиня растерянно.

— Это темное существо, которое было рядом с дьявольской женщиной, и вы боялись что это сам сатана.

— Нет! Нет! Это был не сатана, я потом это отрицала.

— В самом деле. Значит, это был колдун?

— Нет, это был не колдун.

— Так кто же это был?

— Черный человек, — прошептала она дрожащим голосом.

— Вы не думаете, что это мог быть господин де Пейрак?

Анжелика слегка вскрикнула, протестуя, и ей ответил такой же вскрик матери Магдалины.

На отца де Мобежа не произвела впечатления эта реакция слишком чувствительных женщин, и он повторил свой вопрос.

— Я не знаю господина де Пейрака, — сказала маленькая монахиня с несчастным видом.

— Желаете ли вы удостовериться в этом в его присутствии?

— Нет, это не нужно. Бесполезно беспокоить этого знатного господина. Это не он.

— Почему вы уверены, что это не он?

Она не отвечала.

— Значит ли это, сестра, что вы знаете, кто этот черный человек?

— Сестра, можете ли вы назвать нам его?

— Нет! Нет! Я не могу! — вскрикнула мать Магдалина и закрыла руками свое измученное лицо.

— Но оставьте наконец ее в покое, бедняжку! — вмешалась Анжелика. — Достаточно ей, да и всем нам этих историй. К чему нужны все эти детали, которые вы выпытываете у нее? Почему не ограничиться только тем, что может причинить зло? Разве обязательно записывать все свидетельства слабостей, падений, разрушений? Буря должна пройти, ее не нужно силой удерживать, иначе она разрушит все. Поверьте мне, есть вещи, которые должны пронестись как ветер… Но что это? — вздрогнула она, когда раздался с грозной силой один из глухих ударов, которые были слышны все это время.

— Это приближается буря, — ответил отец де Мобеж. — Бушует ветер. Что вы говорили, мадам?

— Что не надо вызывать дух зла, имена и знаки могут дать ему власть…

Она вздрогнула, вспомнив почерк записки, которую нашли в плаще человека, убитого Пиксареттом.

«Я приду сегодня, если ты будешь послушна». При виде этого почерка ужас охватил ее. Почерк Амбруазины…

— Перо иногда может передать яд, — сказала она. В ответ на свое вмешательство она ожидала новых вопросов. К ее удивлению, отец де Мобеж, как китаец, покачал головой и, не настаивая более, поднялся, за ним отец Жоррас, затем аббат Морильо.

— Я должен закончить этими последними словами? — спросил аббат.

— Какими?

— Перо иногда может передать яд, — медленно прочел он.

Настоятель иезуитов улыбнулся.

— Мне кажется, это совершенно правильно.

На его лице появилось выражение удовлетворения.

— Прочесть протокол? — спросил аббат Морильо.

— Нет, потому что буря приближается. Будем подписывать.

Передавали из рук в руки, матери Магдалине передали его для подписи за решетку.

Потом аббат Морильо взял все и спрятал в свой кожаный мешочек.

«Сестра, я вернусь навестить вас!» — закричала Анжелика до того, как на решетку опустилась черная завеса, скрывшая мать Магдалину. Анжелике пришлось кричать из-за шума ветра, который сотрясал двери и продолжал усиливаться.

— Да, возвращайтесь навестить нас, милая дама, — ответил кроткий голос из-за занавеса. — Мы вам покажем наши семь алтарей.

Подошли Пиксаретт и вождь горцев. О них забыли.

Граф де Ломени взял Анжелику под руку:

— Я провожу вас, мадам.

Теперь, когда все было кончено, все они Анжелике показались очень приятными.

— Признаюсь вам, отец мой, я чувствую себя очищенной, как водой нового крещения.

— Вам нечего было бояться, мадам, — ответил отец де Мобеж. — Эта очная ставка, как вы это заметили сами, имела целью только подтвердить то, что мы все уже знали.

Однако, несмотря на необходимость всем скорее вернуться по домам, отец де Мобеж хотел еще сделать важное сообщение. Он обратился к графу де Ломени:

— Я обращаюсь к вам, рыцарю Мальтийского ордена, и знаю, что вы давно питаете чувство дружбы к отцу Себастьяну д'Оржевалю. Я знаю также, что вы спрашивали о нем и беспокоитесь о его участи. До этого дня, пока в свете Святого Духа не был разъяснен вопрос, которым мы занимались сегодня, я говорить не мог. Теперь я могу вас успокоить насчет участи вашего друга. Я разрешаю вам, брат мои, если ваши сограждане будут спрашивать о нем, сообщить о тех решениях, которые были приняты нами совместно с отцом д'Оржевалем. Вы знаете, что наши миссии, заброшенные после великого побоища ирокезами пяти племен гуронов и наших миссионеров, в настоящее время поднимаются из пепла. Уже несколько лет окрещенные катешумены, племена, родственные ирокезам, просят о возвращении Черных Сутан, чтобы поддержать их в вере, в которую они были крещены. Я счел, что пришло время прислать в эту лишенную пастыря страну самого влиятельного, самого храброго из наших миссионеров; я назвал Себастьяна д'Оржеваля. Разве не сумел он почти в одиночку обратить в истинную веру огромную территорию западной Акадии, граничащую с еретиками Новой Англии? В области ирокезов он сумел поддержать и защитить эти заброшенные народности, которым непрерывно угрожают окружающие их язычники. Все указывало на него, ибо он знает много абенакских наречий, он бегло говорит на языке гуронов и ирокезов. Он отправился в путь, когда ваш флот приближался к Квебеку, мадам. Вот почему вы и ваш супруг не нашли его здесь. Он сам понимал, что это — к лучшему. Он не остановится ни в Трехречье, ни в Виль-Мари. Если он не сможет до наступления снежных бурь достигнуть территории ирокезов, он перезимует в форте Катарак на озере Фронтенак.

Настоятель говорил спокойно, не спеша, а ему вторили все более сильные порывы ветра. Анжелика чувствовала, как напряжены ее нервы.

— Как вы видите, нет ничего таинственного в этом решении. Желательно было только подождать, пока успокоятся страсти, перед тем как сообщить об этом в нашем городе, болтливом и склонном к преувеличениям, о шаге, который совершенно сознательно совершил отец д'Оржеваль. Он удалился, понимая, что так он идет по пути исполнения Божьей Воли и верности своим обетам.

В этот момент страшный шум, производимый порывами ветра, усилился, казалось, двери не выдержат напора, и своды рухнут.

Анжелике показалось, что она жертва галлюцинации.

— Что это такое? — вскричала она, хватаясь за руку де Ломени.

— Это буря, — ответили ей спокойно.

Дверь с грохотом открылась, и вошел интендант Карлон, подгоняемый в спину сквозняком. Позади него виднелись силуэт послушницы с подсвечником и старика с факелом. Завывания ветра оглушали.

— Это ничего, — прокричал Карлон, — это только небольшая буря. Мы сможем вовремя добраться до наших домов. Но вас нужно сопровождать, мадам, и уходить надо сейчас же.

— Оставьте ваших лошадей в конюшне, господа, — посоветовала послушница, — снег уже слишком глубок, они будут падать.

При выходе, хотя дверь была закрыта, приходилось двигаться согнувшись. Через все щели задувало снег. двери сотрясались как от кулаков безумца. Послушница настояла,' и Анжелика повязала шарф, чтобы не спадал капюшон.

Когда открыли дверь на улицу, перед ними возникло серое пространство, клокочущее, разрываемое горизонтальными полосами крутящегося мелкого колючего снега. Свечу послушницы и факел старого служителя задуло. Он нашел лошадей, когда снег уже достигал колен их ног, и повел их в монастырский двор. Странно, но снаружи, в сердце самой бури, ее шум казался менее ужасающим, чем внутри монастыря, потому что он усиливался так, что его уже не замечали.

С первых же шагов им пришлось бороться со стеной северного ветра, казалось, что они имеют дело с невидимым силачом, который яростно сопротивляется их продвижению.

Не видно было уже ничего — ни зданий, ни улицы, ни дороги.

Вцепившись в своих спутников, которые поддерживали ее, Анжелика продвигалась вперед, надеясь на их знание города и северных бурь. В Вапассу она не помнила подобных бурь. Правда, когда была плохая погода, из дома не выходили. Никогда ярость северного ветра не казалась ей такой свирепой.

Они шли, низко согнувшись. Ветер бил по ногам, по лицу. Время от времени все успокаивалось, и снег начинал падать мягким, обильным водопадом, казалось, он тут же совсем все заметет. Они споткнулись и упали в сугроб. Потребовалась помощь двух индейцев, которые следовали за ними, чтобы вытащить их. Ее спутники с трудом находили дорогу. Внезапно впереди замаячил мерцающий огонек. К ним приближался человек с потайным фонарем в руке и лопатой на плече. Это был слуга иезуитов, который шел остановить ветряную мельницу. Он предложил свою помощь, благодаря которой остальной путь они прошли без особых трудностей. Около двора соседей, у дерева, они увидели движущийся темный сугроб.

— Это собака, — сказал Ломени.

Анжелика хотела сказать «бедное животное», но ее лицо и губы застыли и не двигались.

Ей показалось, что она падает в колодец, где снег достигал ей до пояса. Но они подошли уже к дому Виль д'Аврэя. Дверь широко открылась, за ней были лица, смех, радостные восклицания.

Был виден огонь очага.

— Мама, мама!

Дети приветствовали ее с восторгом. Иоланта, Адемар, старый Элуа, Кантор.

— Матушка! Я хотел пойти вас встречать. Мессир кот, благоразумно свернувшийся клубком возле очага, казалось, тоже был доволен ее приходом, Клод де Ломени и Жак Карлон отказались войти.

— Не из-за чего волноваться, — говорили они. — Это еще не «большая» буря, при которой приходится сидеть три дня там, где она вас застанет.

Превращенные волшебством бури в подвыпивших гуляк, мальтийский рыцарь и важный интендант Новой Франции пустились в путь, спотыкаясь и держась друг за друга.

* * *

Она сидела одна среди ночи с горящим перед ней очагом и держала на своем плече кота, его тепло помогало ей размышлять; кот смотрел на нее своими большими, внимательными глазами и как свидетель помогал понять все до конца.

— Теперь я уверена, что знаю, кто был тайным союзником Жоффрея. Ты-то это знал, месье Кот, с самого начала. Я могла бы давно догадаться об этом. Это был вопрос логики.

Она дожидалась Жоффрея.

Буря продолжала свирепствовать, и дорога между жилищами стала почти непроходимой, но Анжелика надеялась, что он воспользуется малейшим затишьем, чтобы пересечь расстояние от усадьбы Монтиньи до дома Виль д'Аврэя. Если только в этот вечер он не находился в Силлери или на борту «Святого Карла», в тех местах, где он начал воздвигать свои форты, чтобы окружать города. Анжелика понимающе улыбнулась себе и коту.

Все же она его ожидала, радуясь заранее возможности воспользоваться бурей, которая изолирует их в этих стенах, чтобы заставить его «признаться». Она отправила спать весь дом, сказав, что она сама присмотрит за огнем.

— Он признается, ему придется признаться.

В полумраке маленький огонек свечи, которую Сюзанна зажгла перед тем, как уйти на ферму, напоминал, что Бог бодрствует над людьми, которых застигла непогода. Существовал обычай зажигать свечу в каждом доме во время бури. Сюзанна, которая помнила обо всем, чувствовала, что буря приближается. Она нашла время добежать до церкви, достать свечу, даже освятить ее и принести для охраны дома мадам де Пейрак. Это не была свеча, специально предназначенная для этой цели и освященная в соборе Сретения, но это было лучше, чем ничего. Сюзанна также позаботилась о том, чтобы принести продукты старому Лубетту. Потом, борясь с первыми порывами ветра, она добралась до своей фермы и тоже зажгла освященную свечу для своих.

Снаружи продолжала свирепствовать буря, сгибая деревья, она нападала на дома. Но дома Квебека сопротивлялись ярости врага рода человеческого, жестокого ветра норд-оста. Они стояли на прочных фундаментах, их невозможно было разрушить; уничтожить их мог только пожар.

В Вапассу, где низкий деревянный форт был почти доверху засыпан снегом, у Анжелики во время урагана не было такого ощущения поединка, яростной борьбы за выживание с жестокой и беспощадной природой. Здесь же был недалеко Северный полюс.

Вечером все в доме были веселы, с примесью легкого волнения. Все с аппетитом поели. Потом пошли спать, захватив с собой в постели медные грелки, больше по привычке, так как печи топились вовсю, и было очень жарко. Когда все разбрелись по своим углам и заснули, ей захотелось обойти весь этот уютный дом.

Обходя дом со следующим за ней по пятам котом, она вновь вспоминала встречу с матерью Магдалиной. На душе у Анжелики стало легче после того, как была установлена ее невиновность, но это чувство заслонялось тем, что последовало далее — сообщением о том, что отец д'Оржеваль покинул город и отправился в миссию к ирокезам. Она заметила, что, когда заговорил отец де Мобеж, Ломени вздрогнул и на лице его появилось выражение ужаса. Она поняла, что отец д'Оржеваль покинул город не по своей воле. Его заставили поехать к ирокезам. Этим объяснялось обвинение отца Геранда: «Он умрет по вашей вине».

Бесшумно она обходила дом из кухни в салон, в будуар, в библиотеку. Дом Виль д'Аврэя был полон сокровищ, как пещера Али-Бабы.

Анжелика приоткрыла дверь комнаты, где спали Онорина и Керубин под охраной Иоланты, комнаты, где в одной постели спали Онорина и Тимоти. Пиксаретт и Мистангуш выбрали себе пристанище в уголке за кухней, где хранились кастрюли и инструменты. Завтра или позже горец, надев свои снегоступы, пойдет в свой фиорд Саген, высокие берега которого достигают облаков.

Он посасывал свою, наконец полученную «четвертушку» алкоголя, а Пиксаретт между двумя затяжками табака отчитывал его за пьянство. Их не было видно. В темноте слышны были только их голоса, да дымок их трубок поднимался к потолку как туман.

Анжелика спустилась в погреб. Она чувствовала запах фруктов: яблок, груш, различных видов орехов, запах сидра и вина, связок лука и чеснока, заплетенных как косы флорентийской принцессы. Запах хорошо устроенного любимого дома. В погребах овечки посмотрели на нее своими кроткими глазами. Лежа на сене, они ожидали ночи, спокойные, уверенные в своем теплом убежище. Коза стоя жевала с храбрым и веселым видом.

Поднявшись наверх, Анжелика остановилась у комнаты Кантора. Он спал. Ей нравилось со времени, когда он был совсем ребенком, садиться на край его постели и смотреть, как он спит.

Как когда-то, она думала, глядя на него: «чудный маленький Кантор».

Ей хотелось прикоснуться кончиками пальцев к его тонкий бровям, к его губам, над которыми вырисовывался светлый пушок. Кантор такой красивый… и его росомаха со страшным оскалом.

Настанет день, когда она вновь навестит мать Магдалину и спросит ее: «Какое лицо было у архангела? Как выглядело мохнатое чудовище?» Но сейчас летопись женщины-демона была закрыта.

Потом она вернулась к камину и села с котом на плече.

Она вспоминала день, когда она вошла в большую комнату, заставленную научными приборами.

Отец де Мобеж, настоятель иезуитов в Канаде, и граф де Пейрак вместе наклонились над страницами толстой книги, лежащей на конторке.

Смех этой светской идиотки Беранжер прогнал впечатление, которое возникло тогда у нее — они беседовали как люди, которые давно знакомы.

Должна ли она предполагать, что отец де Мобеж и Жоффрей де Пейрак уже когда-то встречались?

В то время, когда Жоффрей, совсем молодой, блуждал по азиатским морям или позднее в Европе, в Средиземноморье, в Палермо или Кандии? В Египте или в Персии? Иезуиты были повсюду, пересекая пути всех авантюристов мира.

И встреча их продолжилась здесь, в Канаде?

Тогда все делалось понятным, даже внезапное загадочное исчезновение отца д'Оржеваля. Ему нанесли удар, когда он торжествовал. И кто мог нанести этот удар? Только тот, кто имел над ним власть. Только отец де Мобеж, настоятель иезуитов в Канаде, его настоятель, имел власть подчинить себе Себастьяна д'Оржеваля, так как отцу де Мобежу не уступавший никому миссионер был обязан послушанием. Только он мог его заставить, дать ему приказание, которого он не мог ослушаться. У иезуитов больше, чем где бы то ни было, строгая дисциплина. Это — армия. Разве глава ордена в Риме не имеет звание генерала?

Анжелике казалось, что она без труда может вообразить себе следующую картину:

Через дверь кельи с белыми стенами, на которых выделяется суровый крест ордена иезуитов, входит миссионер. На груди его крест с рубином, символизирующим кровь, пролитую во славу Господа.

У того, кто его призвал, загадочный взгляд азиата. Между ними мало сходства, нет близости.

«На колени, сын мой! Завтра вы покинете Квебек и отправитесь в миссию к ирокезам».

Связанный своим обетом, иезуит д'Оржеваль должен выполнить приказ без возражений, без отсрочки. Он бессилен против этого внезапного распоряжения, которое вынуждает его покинуть город, удалиться в эти бесплодные пространства, где его, быть может, ожидает смерть.

Чем больше она размышляла, тем более она была уверена, что дело происходило именно таким образом. За два дня до прибытия флота де Пейрака, отец де Мобеж приказал удалиться своему чересчур могущественному подчиненному. И дал он это приказание потому, что был тайным союзником Жоффрея де Пейрака.

Со стороны двора послышался шум бури, раздались глухие удары в дверь.

— Я не мог провести нашу первую снежную бурю в Квебеке вдали от своей дамы, — сказал Жоффрей, когда Анжелике удалось открыть дверь, уже засыпанную снегом, с помощью Маколле, который покинул свою, похожую на гроб постель.

Дверь хлопнула, как будто ее сорвали с петель, в нее ворвался снежный вихрь и вместе с ним граф де Пейрак и его конюший Жан ле Куеннак. Они поставили свои снегоступы к стене. Преодолеть путь от усадьбы до дома в эту бурю было опасной экспедицией.

С их одежды сыпались комья снега. Им пришлось согнуться, чтобы закрыть дверь и запереть ее на деревянный засов.

Жан ле Куеннак пошел спать на чердак, где были постели с занавесками против сквозняков.

Элуа Маколле подбросил в очаг огромные поленья и сказал, что он будет стеречь огонь, как в Вапассу.

Вокруг дома, защищенного от всякого вторжения, гигантский орган ветра звучал все сильнее. В комнате с просторной кроватью было уютно.

«Он признается в своем предательстве, — думала Анжелика, глядя на Жоффрея де Пейрака, — но не сейчас», — уточнила она, покоренная его улыбкой, когда он наклонился к ней. В этой улыбке для нее заключалось все счастье мира.

Ночь будет долгой, такой же долгой, как буря. И когда буря стихнет, они проснутся в белом, бархатном молчании. Они обнялись и с восторгом прижались друг к другу…

Долгая ночь Любви — долгая, как жизнь. Кажется, в ней все заканчивается, всему подводится итог, она является концом всего, хотя она — начало всего, она затмевает все, что было до этого и может быть потом.

Все кажется не имеющим значения: слава, опасности, богатство, зависть, опасения, страх перед нищетой и страх унижений, подъем или падение, болезнь или смерть. Торжествует тело. Бьется сердце.

Все исчезает, и «нездешнее» принимает вас в тайном святилище любви.

Их «нездешнее» в эту ночь была тесная комната и буря снаружи, в диком месте, в городе, более похожем на росток потерянного семени, городе, который этот адский ветер мог ежеминутно смести со скалы.

Вселенная, в которую они были перенесены, была — кольцо их объятий и земной огонь, сжигавший их.

Они долго стояли не раздеваясь в этой темной комнате, и светильник освещал только звездный блеск их глаз, когда они, счастливые, смотрели друг на друга.

Все ушло, любимое, лицо заслоняло все. Они молча обнимали и целовали друг друга.

Наконец холод вернул их к реальной жизни, и в лихорадке желания они, обнаженные, укрылись под одеялом большой теплой постели, отгороженной от окружающей тьмы.

Их тела искали друг друга, стараясь вновь найти себя, вновь постичь невыразимое. Это был призыв плоти. Дар, против которого не устоит ничто. Взаимное влечение одной плоти к другой. Это то, что дарит блаженство. У них это влечение было всегда и сметало взаимный гнев, ссоры и разлуку.

«В твоих объятиях я счастлива, — думала она, — из всех моих любовников ты

— самый незабываемый. И это будет продолжаться всю нашу жизнь. Всегда, пока мы живы и можем касаться друг друга, встретиться глазами и губами. Поэтому мы свободны. Потому что связаны единственной связью, которую мы не смогли разорвать, — взаимным влечением. Где бы мы ни были, это всегда с нами».

И это волшебство плоти всегда помогало сблизиться их противоположным сущностям — мужчины и женщины.

Начиная с их первой встречи в Тулузе, они понимали, что одинаково смотрят на жизнь.

Они любили любовь, они любили жизнь, они любили смеяться, они не страшились Божьего гнева, они любили гармонию и созидание, они стремились к торжеству всего этого на земле, и они жили полным счастьем любви в эту ночь, когда кругом бушевала буря.

В вое ветра исчезали все мелкие шорохи обычного домашнего существования. Его порывы, которые, казалось, с яростью стремились прервать волшебство этой ночи, только добавляли чувство исчезновения всего, кроме них самих. Они чувствовали только свое наслаждение, свою радость, которые выражались короткими словами, нежными жестами.

Счастье, получаемое и даваемое, освобождение от всего в жизни, забвение всего, потому что Он — здесь, потому что Она — здесь. Час любви, украденный у времени, у ночи, у зла. Это — право, и это — всегда чудо.

Такие мысли пролетали в голове у Анжелики среди восторгов этой ночи.

И, как каждый раз, ей казалось, что они никогда не были так счастливы, как в этот раз. Она говорила себе, что никогда губы Жоффрея не были такими нежными, его руки такими ласковыми, его объятия такими властными.

Что он никогда не был так смугл, так силен, так жесток, его зубы никогда не были такими белыми, когда он улыбался своей улыбкой фавна, его лицо, покрытое шрамами, не было таким устрашающим и чарующим, его взгляд таким насмешливым, что она никогда не была так околдована запахом его волос, его гладкой кожей, телом, которое казалось таким смуглым по контрасту с ее белой кожей и белизной простыней.

Ей нравилась его смелость в любви, его горячая жадность.

Он предавался любви, не допуская, что может быть предел разнообразию разделяемого желания. Он стремился достичь источника жизни, он искал ее, то, что было самым неуловимым в ней, как терпеливый алхимик — неизвестный металл.

Ей нравился также его эгоизм, когда он переживал собственное удовлетворение. Любовь была для него земным наслаждением, и он погружался в нее с полной отдачей сил своего тела и ума. В этом был он весь.

Он владел любовью. Он был сам собой в полноте эротических ощущений, которым он предавался весь, иногда — радостный, иногда — мрачный, но всегда умелый и страстный. Женщина увлекала и покоряла его, а потом все же исчезала. Он оставался наедине с любовью. И тогда благодаря его свободе она тоже оказывалась свободной. Свободной, без стеснения, подчиняясь всем безумствам, увлекаемая к звездам и его присутствием и его отсутствием. Присутствие, которое зажигало ее, и отсутствие, которое ее освобождало.

Руки Жоффрея, его ласки, его дыхание, нежные и страстные проявления его любви давали жизнь ее телу. Иногда он так владел ею, что ей казалось, что это тело ей не принадлежит. Потом он возвращал ей это тело, оставаясь сам с собой. Тогда она чувствовала себя обновленной, освещенной нездешним светом.

Она избавлялась от слабостей женского тела, более слабого, чем мужское, тела, которое желали и отталкивали, обожали и оскверняли. Она находила истинное могущество в теле женщины, нежного и лучезарного, как в первые дни творения, могущество Евы.

Она была свободна и могущественна. Следуя за ним, она разделяла его порывы, давала увлечь себя этому ветру свободы и торжества, который увлекал ее и внезапно опрокидывал в одинокий и чудесный мир экстаза.

В полутьме Анжелика грезила. Она думала, что неистовство бури только удлиняло ночь наслаждения. Свет зари не прервет счастливого сна и объятий, и Анжелике казалось, что наступила пора лени и беззаботности, которая бывает так нужна и о чем иногда напрасно мечтаешь.

В полутьме она чувствовала, что покой ее души уже никогда не будет нарушен. Это чувство появилось не только из-за, этих блаженных часов, но и благодаря признанию ее невиновности в глазах общества и уверенности, что отец де Мобеж был «шпионом» Жоффрея.

Она спросила себя, не было ли это нелепой идеей, но затем подробности вчерашней, казалось, уже такой далекой сцены под звуки органа снежной бури стали вновь возвращаться к ней.

Она была уверена: он признается.

Она смотрела на него, спящего. Зная, что он легко просыпается, как все люди, привыкшие к опасностям, удержалась от стремления погладить его темные брови, шрамы на его лице.

Почему он был таким скрытным, если они так хорошо понимали друг друга?

Он открыл глаза, обернулся к ней, зажег свечу у изголовья и опершись, на локоть, посмотрел вопросительно.

— О чем вы думаете? Или о ком?

— Об отце де Мобеже.

— И что нужно этому достойному иезуиту на нашем грешном ложе?

— Он для меня загадка.

Она коротко рассказала ему о допросе в монастыре и о последнем сообщении настоятеля иезуитов.

В том, что он удалил отца д'Оржеваля в миссию к ирокезам, она увидела знак союза, более того, сотрудничества с ним, Жоффреем, графом де Пейраком. Сотрудничества, которое казалось необъяснимым. Он не был гасконцем и был духовным лицом, а южане, к которым, принадлежал Жоффрей, не любили тех, кто напоминал им об ужасах инквизиции. И все же, когда она первый раз вошла в библиотеку иезуитов, она почувствовала, что между аквитанским графом и иезуитом существует глубинная связь.

Тогда она спросила себя: что это за сотрудничество? Что могло внезапно сблизить вас с человеком, таким, казалось, далеким от вас?

Он слушал ее сначала невозмутимо. Потом он улыбнулся, и она поняла, что ее догадка была правильной.

Теперь ему придется признать, что именно отец де Мобеж был тем неизвестным сообщником, который помог подготовить их прибытие в Квебек.

Однако то, как он сделал это признание, привело ее в смущение.

— Что нас сближает? Скажем, это очень напоминает то, что сближает вас с мадам Гонфарель, не скрою, женщиной очень приятной, но от которой, казалось бы, вы должны быть очень далеки… если бы между вами не существовали узы прошедшего, узы, которые ничто не может разорвать, ни время, ни разлука, — узы старой дружбы.

Анжелика сначала была озадачена, услышав имя Польки Жанины Гонфарель. Потом она поняла. Ее тоже разгадали. Она расхохоталась и обняла его.

— О, месье де Пейрак, месье де Пейрак! Ненавижу вас! Вы всегда берете верх надо мной!

Она спрятала лицо у него на плече. Но когда она подняла голову, он увидел, что ее глаза полны слез.

Он обнял ее.

— Храните ваш секрет, — сказал он. — Я расскажу вам о своем.

* * *

Назавтра по-прежнему нельзя было высунуть нос на улицу, и они провели день, сидя рядом на уютном диване около красивой фаянсовой печки.

Под рев этой свирепой бури они разговаривали вполголоса.

— Я познакомился с отцом де Мобежем уже очень давно, когда был совсем молодым человеком и ездил по свету по следам Марко Поло. Мать моя была еще жива и управляла нашими поместьями под Тулузой, а я, ее наследник, мог быть покорителем земель; мне хотелось все видеть, все знать, хотелось наверстать все, что я не мог видеть в детстве, когда был болен. Был я и в Китае. Отец де Мобеж приехал туда как помощник достопочтенных отцов иезуитов, которых Великий Могол призвал для устройства в Пекине астрономической обсерватории. Несмотря на молодость, де Мобежу благодаря его учености и знанию языков — он знал китайский — этот пост был доверен.

Иезуиты, в соответствии со своим методом, для того чтобы понять тех людей, которых они были призваны обратить в христианскую веру, жили как китайцы, одевались как мандарины. Когда первый раз я заговорил с ним на пыльной улице Пекина, он восседал в паланкине, на голове его была красная квадратная шапочка, и он был одет в белое, вышитое драконами одеяние. На его необычайно длинных ногтях были надеты золотые футляры. Я с трудом обратился к нему с несколькими китайскими словами. К моему удивлению, он рассмеялся и ответил мне по-французски.

С этой первой встречи мы подружились и продолжали переписываться, даже когда я вернулся в Тулузу. В продолжение долгих лет мы сообщали друг другу о результатах наших научных исследований.

Но Папа посчитал, что католические догмы будут искажены из-за контактов с буддийской религией и могут стараниями иезуитов, смешать христианство с восточными верованиями.

Ведь орден иезуитов был создан для защиты католической апостольской римской церкви от ересей. На обете покорности Папе держалось все здание ордена, потому что армия эта была в распоряжении наследника святого Петра, наместника Христа на земле.

Папа вызвал иезуитов из Китая и разослал их по разным странам.

— Это была опала.

— Это был конец великой мечты иезуитов обратить Китай в христианскую веру.

— На отца де Мобежа это очень подействовало?

— Иезуиты — большие философы, — сказал де Пейрак с улыбкой. — Прежде всего — воля Божья, следование своим обетам.

В это же время графа де Пейрака постигла собственная катастрофа: он был приговорен к казни за колдовство.

Только позже, когда он плавал по Средиземному морю под именем Рескатора, де Пейрак вновь услышал об отце де Мобеже от иезуитов в Палермо в Сицилии и узнал, что он послан настоятелем иезуитов в Канаде. Это назначение, как всем было ясно, было понижением для блестящего мандарина и ученого астронома в Пекине.

Когда граф де Пейрак прибыл в Америку, он тайно отправил ему послание. Обмен письмами был не частым, но достаточным для установления контакта. Оба поняли, что доверяют друг другу.

— Чтобы быть действенным, этот союз должен был оставаться тайной. Приближаясь к Квебеку, я не знал, что он предпримет и как он мне поможет. Но я знал, что он сделает все возможное, чтобы поддержать нашу политику. Мы обязаны ему удалением отца д'Оржеваля, который стал в конце концов считать себя настоятелем иезуитов Канады.

Со своей стороны Анжелика не стала скрывать, что ее дружба с Жаниной Гонфарель была давней и относилась ко времени их расставания после его приговора.

Она не вдавалась в подробности и он не настаивал. Он сказал только, что его изумила столь тесная дружба между хозяйкой таверны и Анжеликой. Их почти сестринские и откровенные взаимоотношения сразу же его поразили.

— Это только доказывает, что мы не умели так притворяться, как вы и ваш иезуит.

— Становишься чутким ко всему, что касается любимого существа, — сказал де Пейрак.

— Однако мне кажется, что я вас люблю, но мне понадобилось больше времени, чтобы обнаружить связь между вами и этим невозмутимым китайцем.

Они рассмеялись.

«Боже, как я его люблю», — повторила себе Анжелика.

И она чувствовала себя счастливой, что может сидеть рядом с ним, слушать его рассказы, чувствовать его тело рядом со своим, обмениваться с ним нежными, влюбленными взглядами.

День тихо прошел под аккомпанемент снежной бури, при радостном потрескивании огня, под тикание часов, и незаметно этот день перешел в ночь. ***

Буря продолжалась два дня и три ночи. «Это были пустяки» — так говорил Элуа Маколле, единственный, кто выходил из дома и был хранителем огня. Огонь горел день и ночь в комнате и в кухне, где пекли хлеб и готовили пищу. Ставни приходилось держать закрытыми, снег и ветер с яростью пытались ворваться в окна.

Норд-ост выл, свистел, превращался в снежный вихрь, яростно бросался на стены дома.

Анжелика и ее муж долго разговаривали, сидя в удобных креслах в маленьком салоне-будуаре, где Виль д'Аврэй расположил все свои самые ценные вещи и безделушки. Месье Кот составлял им компанию, по достоинству оценив мягкую, покрытую шелком мебель. Из этой комнаты был виден освещенный большой зал, где дети, индейцы Пиксаретт и Мистангуш, друзья и слуги собирались около очага или большого стола, ели, смеялись и беседовали. Кантор играл в триктрак с Адемаром. Вечером он брал свою гитару.

Иногда ветру удавалось найти маленькую щель, и тогда пламя ламп и свечей начинало колебаться. Вода, которую поднимали из внутреннего колодца рядом с камином, казалась живым другом по сравнению со льдом, царящим снаружи.

Под крышами, покрытыми дранкой или черепицей, за прочными стенами продолжалась обычная жизнь города под охраной собора Сретения.

Без сомнения, у урсулинок маленькие пансионерки продолжали вышивать. В больнице сестра-аптекарь приготавливала свои лекарства. В Нижнем городе Жанина Гонфарель царствовала среди своих веселых клиентов, довольная, что находится в таком гостеприимном месте. По кругу шли напитки, а на вертелах жарилось мясо.

Но добрая Онорина беспокоилась об участи собачки Банистеров, сидящей на цепи у дерева в погоду, когда «хозяин на двор собаку не выгонит».

Чтобы утешить ее, Элуа Маколле уверил ее, что эти собаки могут зимовать под снегом, выкапывая себе в снегу пещеру, согревая ее своим дыханием и выходя из нее, когда утихнет буря и вернется солнце. Собаки эскимосов могут выдерживать самые низкие температуры. Но собаки эскимосов очень умны. Собаки местных индейцев выродились, а помесь их с европейскими собаками была еще хуже. «Они не лают… они не годятся ни для чего… ни для охоты, ни для охраны. Эта просто собака, которую держат при доме. Может тянуть сани, но даже не сможет найти дорогу домой. В доме они полезны только для одного: они чуют пожар. Стоит вылететь искре или зажженная свеча подожжет кусочек материала, эта собака начинает метаться как безумная. Она бросается на стены, на двери. Когда увидят или услышат, что глупая собака мечется, надо тут же искать, где горит».

— Но это же очень ценная собака! — заметила Анжелика. — Если бы у нас была такая в Вапассу, мы бы меньше тревожились, не боялись бы заснуть ночью из страха перед пожаром, когда мы были все больны и такие усталые в конце зимовки…

Ее мысли вернулись в Вапассу. Тогда, как и в эту зиму, рассказам старого Маколле аккомпанировал свист ветра.

На третий день воцарилась тишина. Открыли ставни. Перед глазами предстал белоснежный хаос. Домов, улиц, деревьев не было, только крыши выглядывали из снежных холмов.

Над всей этой белизной из плотного тумана медленно выплывала небесная лазурь. \ Квебек казался покрытым бархатным покровом, колокольни высились над крышами. Он походил на гигантскую кадильницу при богослужении благодаря многочисленным струйкам дыма, поднимавшимся вертикально к небу и окрашенным лучами солнца в золотистые и серебристые тона.

Первым знаком возвращения к жизни этого квартала Верхнего города был бульдог де Шамбли-Монтобана, резвившийся, как дельфин в волнах. В вихре снежной пыли росомаха кинулась к дому, в котором находились Анжелика и Кантор, и животные подняли веселую возню.

С радостными криками вышли дети, и, катаясь в пушистом снегу, они стали возиться вместе с животными. Первым убежал бульдог. Мадемуазель д'Уредан, погребенная в полумраке своего дома, слышала все, но не могла ничего видеть. Ее служанка, закутанная в шаль, вышла через окошко мансарды с лопатой в руках и стала разгребать снег перед окном. Это было самой срочной работой. С дверью можно справиться потом.

Из сугроба, как из пены морской, появилась глупая собака на цепи. Она взгромоздилась на опрокинутую бочку и смотрела на дом Виль д'Аврэя, как утопающий смотрит на корабль.

Жизнь возобновлялась.

Индейцы из маленького лагеря проделали себе выход и вышли, как кроты, один за другим из своих вигвамов, грибообразные формы которых едва угадывались под сенью вяза, засыпанного до ветвей.

Во время бури одна из индейских женщин родила ребенка. Она пришла в дом Виль д'Аврэя попросить белого хлеба и немного водки для себя и корпии для новорожденного.

Она несла его за спиной на маленькой доске, пестро разрисованной, запеленутого в красные и лиловые ленты, вышитые жемчугом и щетиной кабана. Он походил на кокон, откуда едва виднелась его круглая, цвета красного дерева мордочка. Он спокойно спал.

Бардане из своего дома проделал траншею по самому короткому пути к дому мадам де Пейрак. Он пришел сразу же за рабочими с лопатами. Обеспокоенный, он хотел ее навестить, справиться о ее здоровье. Его пригласили обедать. Во время бури он все время играл в карты с де Шамбли-Монтобаном.

Анжелика увидела, что Онорина, пробравшись по пояс в снегу, беседует со служанкой-англичанкой, которая энергично работала перед дверью с лопатой и веником. Маленькая Онорина знала несколько слов по-английски и успешно разговаривала.

— Чего ты хочешь от Джесси? — спросила Анжелика.

— Она сказала, что, когда будет большой снег, она нам прочтет историю одной принцессы. Все скоро будут справлять Рождество.

В городе одновременно распространились два известия. Мать Магдалина встретилась с мадам де Пейрак и решительно отмела все сомнения по поводу ее. Все были очень этим довольны. Но известие об отъезде отца д'Оржеваля к ирокезам было принято не без волнения. Мадам де Кастель-Моржа говорила об этом в драматических тонах. Она не скрывала своего отчаяния и заявляла, что была допущена преступная несправедливость. Отец д'Оржеваль уже был однажды в плену у ирокезов, и его пытали. Если он опять попадется им в руки, то на этот раз ему не будет пощады.

«У нас будет новый Бребеф», — говорил месье де Лаваль, возможно, с легким оттенком удовлетворения в голосе.

Чтобы напомнить верующим, в тени каких великих мучеников возникала Канада, он прочел с кафедры свидетельство Кристофера Маньо, первого канадца, которому показали тело известного иезуита, свидетельство ужасной казни, которая остается одной из самых страшных во всех анналах христианской мартирологии.

«Прибыв в миссию Святого Игнатия, откуда ушли ирокезы, я нашел тела мучеников.

У отца Бребефа ноги, ляжка и руки были все ободраны до костей. Ему вырезали мускулы, чтобы их зажарить и съесть.

Я видел и трогал на его теле большое количество пузырей от ожогов от кипящей воды, которой эти варвары поливали его в насмешку над святым крещением.

Я видел и трогал раны от горячей смолы по всему его телу.

Я видел и трогал ожоги от раскаленных топоров на его плечах и животе.

Я видел и трогал его губы, которые ему обрезали, потому что во время своих страданий он говорил о Боге.

Я видел и трогал все части его тела, по которым было нанесено палками более двухсот ударов.

Я видел и трогал верх его головы, с которой была содрана кожа и на которую сыпали горячий песок, также в насмешку над святым крещением.

Я видел и трогал раны его отрезанного носа и отрезанного языка.

Я видел и трогал его рот, который ему разрезали до ушей, и видел рану в его горле от раскаленного железа, которое ему вонзили.

Я видел и трогал его глазницы, из которых вырвали глаза и вставили горящие угли.

Я видел и трогал отверстие, которое вождь варваров проделал, чтобы вырвать и пожрать его сердце, в то время как остальные индейцы пили кровь, текшую из этой раны.

Итак, я видел и трогал все раны на его теле, о которых нам рассказали индейцы».

Затем епископ напомнил одиссею гуронов и нескольких французов, которые, несмотря на тысячи опасностей, перенесли тело мученика в миссию Святой Марии, а затем его голову в Квебек.

«Я перенес его голову в Квебек, держа во время пути ее обеими руками у сердца, как дорогого малого ребенка.

В настоящее время голова отца де Бребефа хранится у сестер в монастырской больнице в серебряной раке с его изображением, установленной на восьмиугольной подставке из эбена. Туда ежедневно приходят ему поклоняться».

После этой впечатляющей проповеди Анжелика захотела поговорить с графом де Ломени-Шамбером, другом отца д'Оржеваля. Она знала, что он живет в Верхнем городе. Она узнала, где его дом. Она не видела его с того вечера, когда поднялась буря и произошла ее встреча с матерью Магдалиной, при которой он присутствовал.

Он жил около здания суда, занимая скромную комнату, которую предоставил в его распоряжение его друг д'Арребуст, который уехал в Монреаль, и де Ломени мог пользоваться его гостиной и библиотекой. Но он довольствовался своей маленькой, как монастырская келья, комнатой и принимал помощь слуги только для ухода за этой комнатой и одеждой. Когда он не был приглашен к друзьям, он обедал в маленьком кафе, рядом с Плас д'Арм, которое держал старый солдат, бывший когда-то пленником у турок. Это было единственное место в городе, где бывшие средиземноморцы могли иногда выпить турецкого кофе, напитка, который большинство людей не ценило и считало за лекарство.

Он привел туда Анжелику. Пришлось спуститься на несколько ступенек. Было довольно темно, так как толстые и зеленоватые стекла пропускали мало света. Эта полутемнота и приятный запах кофе ободрили Анжелику.

— Мы не встречались с вами после дня начала бури. Теперь мадам де Кастель-Моржа пытается поднять общественное мнение против меня. Говорят, что отцу д'Оржевалю грозит большая опасность, — и это из-за меня Мне хотелось бы знать, де Ломени, считаете ли вы меня виновной? Если это так, я буду очень огорчена. В чем я виновата?

Шевалье положил свою руку на ее руку. Он ласково посмотрел и покачал головой.

— Вы повинны только в том, что вы — женщина и кажетесь ему привлекательной. Вы рассказали сами: он видел вас выходящей из воды. Он вам никогда этого не простит, — добавил он с запинкой, — потому что, возможно, в это мгновение он понял, что у него есть слабость, из-за которой он рискует стать беззащитным и даже потерять веру.

— Поколебать веру иезуита? Мой дорогой друг, ваш пессимизм вводит вас в заблуждение. Есть выбор, который изменить нельзя.

— Увы, но не у него, — вздохнул де Ломени. — Я знаю его со школы. У него всегда был страх, даже, я бы сказал, ненависть. Страх, ненависть к женщине. Не знаю почему. Но, возможно, что ваша встреча открыла ему глаза на некоторые вещи. Например, что его влечение к духовному званию и то, что он захотел стать иезуитом, было стремлением найти убежище от зла. От женщины, воплощенного зла, пришедшего, чтобы развратить мужчину, Лилит каббалы, женского демона — суккуба, более способного похитить душу человеческую, чем инкуб — демон мужской, ибо суккуб более хитер.

Анжелика побледнела, слушая его. Она понимала, что Ломени-Шамбор не знал о существовании в жизни Себастьяна д'Оржеваля с раннего детства этого адского существа, Амбруазины. «Как демон, идущий следом», — подумала она. Но он был близок к истине. Он изобразил силуэт ребенка-убийцы, который беспрестанно колебался на грани добра и зла и который всю жизнь пытался определить эту грань. Это соответствовало бредовым воплям женщины-демона.

«О, мое прекрасное детство! Он, Себастьян, его голубые глаза и руки в крови. Он и Залил, обагренные человеческой кровью… Мы были трое проклятых детей в руках Сатаны!..

Никогда не было таких исполненных силы детей… там в Дофине. Мы были вместилищем тысяч пламенных духов… Почему он предал нас? Почему он присоединился к этой армии черных людей с крестом на сердце?»

Анжелика схватила де Ломени-Шамбора за руку.

— Но это же не я, Клод, это не я, Лилит.

— Я это знаю.

— Вы слышали, что тогда сказала мать Магдалина?

— Мне не нужно было ее слушать, чтобы знать это.

И он добавил с нежностью, стараясь успокоить ее:

— Как только я увидел вас в Катарунке, я понял, что предубеждение против вас было нелепым. Помните, что между нами сразу установилась симпатия.

— Это правда.

Она хотела сказать ему: «Вы мне всегда нравились», но, найдя это выражение суховатым, сказала: «Вы мне понравились с первого взгляда, де Ломени-Шамбор».

Что было не лучше. Слова выдавали их намерение оставаться в рамках простой дружбы, и они оба рассмеялись.

Ей хотелось облегчить его горе. Она сказала, чтобы его ободрить:

— Раз он так силен, он сможет справиться с Уттаке, вождем ирокезов.

— Уттаке тоже очень силен, и он — ваш союзник.

Она была в сомнении. Могла ли она сказать ему, что «черный человек», просматривавшийся за женщиной-демоном, был отец д'Оржеваль, что мать Магдалина это знала, что отец де Мобеж также это знал?

Решение настоятеля иезуитов спасло город от большой беды.

* * *

Человек уходит в ледяную пустыню, хотя начинаются недели рождественского поста.

Приближается Рождество.

Рождество! Рождество!

И в то время, как звонят колокола, из всех труб возносится, как ладан, дым, всюду праздник, радость богослужения и зажженных свечей, напоминающих Создателю, что здесь люди, в это время, в этой бесчеловечной пустыне, человек, связанный обетом послушания, тяжелыми шагами уходит от своих друзей, от любящих его, от святилища его дела, его работ.

И в нем самом ледяная пустыня, а не огонь жизни. Все разрушено…

Дыхание бури роздало кругом смерть. Он идет, зная эти места, но ему тревожно, он насторожен, как если бы пришел на неизвестную ему землю. Потому что его лишили всего. И это чувство так давит на него, что он вынужден остановиться.

Он отчаянно взывает к небу: «Отец мой! Почему ты оставил меня?» И лес, белая тюрьма, где виднеются скрюченные, измученные деревья, отзываются эхом в бесконечном пространстве.

Над вершинами Аппалачей клубится, как пучки перьев, морозный туман. Его дыхание замерзает. Он вновь кричит:

«Если ты — истина, почему ты меня оставил?»

Они привяжут его к пыточному столбу.

Ему кажется, это раскаленный топор, красный как рубин, приближается к нему, и виднеется лицо Уттаке, вождя могауков, который его ненавидит.

О, милые индейцы абенаки, его набожные дети! Пиксаретт и его пылкое стремление новообращенного истребить врага Бога, Уттаке, предназначенного быть великим вождем. Хатскон Онтси — вот имя, которое они ему дали, — и первый раз он воспринимает это имя не так, как раньше, и оно звучит обвинением. Хатскон Онтси: Черный Человек.

Вокруг него все всегда было черным, и он едва может вспомнить, что он долгие годы жил в свете духовного мира человека, преданного своему делу. Он вспоминает свое темное детство. Эти темные ночи в Дофине, освещенные только факелами в руках всадников, и крики убиваемых гугенотов, насилуемых женщин… Удовлетворение от пролитой крови. Крови, которая искупает. Красные отсветы пожаров, горящие деревни, огонь, подложенный под соломенные крыши, огонь, который очищает.

Наставления его отца, сильного и справедливого гиганта, когда они скакали ночью, чтобы исполнить Божью справедливость над теми, кто присоединился к еретической доктрине Реформы.

Черными были те ущелья, где он занимался темными играми, где речь шла о колдовстве и демонах, с Амбруазиной, золотоглазой девочкой из соседнего замка. Говорили, что хозяйка замка прижила ее со своим духовником. В этих странных играх участвовал Залил, молочный брат Амбруазины.

Амбруазина, ставшая мадам де Модрибур, приходила к нему исповедоваться. Ему нравилось, что благодаря своему высокому посту исповедника он мог унизить ее, подчинить себе, хотя она и пыталась соблазнить его, как в прежние времена; она продолжала грешить с Залйлом, со всеми мужчинами и даже женщинами.

В детстве он был окружен красивыми и порочными женщинами. Самой худшей, хуже чем дочь, была мать Амбруазины, великолепная высокая блестящая колдунья, которая пыталась соблазнить его, совсем юного. Он убежал в духовное училище. Даже там, в этом убежище, появились женщины-искусительницы. Красивые благотворительницы, соблазненные прелестью юности.

Он победил в битве со своей плотью. Покаяние, дисциплина, умерщвление плоти. Его тело стало послушным инструментом, нечувствительным к холоду, жаре, усталости, вожделению. Господней силой он научился подчинять себе все свои страхи, свою плоть, человеческие существа и даже самую неуловимую, самую ловкую дочь колдуньи и проклятого священника. Ей не удавалось поймать его в свои сети. И все те же лица возвращаются и кружатся, как в застывшем аду.

Он знал Амбруазину, он укрощал ее, как дикого зверя.

Странно, почему он никогда ее не боялся, хоть и знал глубину ее коварства и ее порочность. Он всегда чувствовал, что они наделены силами противоположными, но равными. Белая магия и магия черная.

Та, которая оказалась между ними, не принадлежала ни белой, ни черной магии. Она появилась одинокая и лучезарная, — такой он видел ее, выходящей из озера среди красноватых осенних листьев.

Предчувствовал ли он, что эта магия носила другое имя и была сильнее, чем их магии: Любовь. Разве в ней тоже — магическая сила? Он решил бороться с ней без пощады, ибо это преступно — разрушать установленный порядок, зародить сомнение.

Он противопоставил друг другу этих двух женщин. Только зло может обмануть зло. «В их столкновении никто не может одержать победу, — думал он. — Они нанесут друг другу смертельные раны, ибо обе нечисты. Они уничтожат друг друга. Их красота, которая скрывает порочную душу, не спасет их. Они окажутся побежденными, проявят свою истинную сущность, мелкую, эгоистичную и жестокую». Но какое-то предчувствие подсказало ему, что он опоздал, что Амбруазина была побеждена. Произошло нечто, разрушившее его планы. Он вернулся в Квебек и узнал, что «они» приближаются — мужчина и женщина, вместе, как и ранее. И он вступил в борьбу — проповедями и заклинаниями.

Войдя в белую келью отца де Мобежа, он понял, что его жизнь опять перевернется и что он напрасно боролся с властью Ночи. И больше всего его мучило, что проницательный де Мобеж разгадал его скрытую слабость.

«Вы согрешили против Господнего творения. Вы согрешили против Женщины. Из духа гордости и стремления подчинить себе. Из-за Мстительности. Против Женщины…»

Женщина — неискоренимое бедствие, о котором говорил его отец. Всегда! Всегда! Между ним и жизнью, между ним и покоем! Между ним и Богом!

Он начинает размышлять и успокаивается. Есть еще возможность прояснить умы — это если Жоссеран, его посланец, который приехал на юг, в гавань Пенобекот дожидаться корабля, вернется с распоряжением отвергнуть территориальные претензии Жоффрея де Пейрака. Но не будет ли слишком поздно? И эти ослепленные люди не испугаются?

Во всякой случае, слишком поздно для него, Себастьяна д'Оржеваля, идущего в страну ирокезов.

Одиночество, окружающее его, предвосхищает одиночество смерти и мученичества.

А там, в Квебеке, женщина, которую он видел выходящей из воды, и рядом с ней победитель, который ее любит, говорит это, держит ее в алькове в объятиях, оба презирают его и насмехаются над ним!

Ненависть овладевает путешественником, он скрежещет зубами и вспоминает то нечистое наслаждение, которое он некогда испытывал, поражая еретиков своим карающим мечом!

«Пусть она умрет! Пусть она тоже умрет!»

Его борода покрылась инеем. Холод пронизывает его, как ледяное лезвие клинка. Он отдал бы все золото мира, чтобы почувствовать запах горящего дерева, дыма, выдающего присутствие человека. Но страх перед ирокезами уже овладел им. В своих толстых перчатках он чувствует свои изуродованные, бесформенные пальцы.

Он думает: «Только не второй раз! Только не второй раз!» Его наполняет страх перед ирокезами, перед мученичеством. Он думает с ужасом, что это из-за нее, женщины, которую он увидел в тот осенний день, его сила оставила его.

«Пусть умрет, пусть умрет», — повторял он.

Пылающая ненависть клокочет в нем. Ведь через эту открытую брешь уходят его силы, его могущество.

Его наполняет ужас перед предстоящим мученичеством. Воспоминания о пережитых муках преследуют его.

В ужасе он умоляет: «Только не второй раз, только не второй раз».

* * *

В Квебеке без перерыва продолжались религиозные торжества. В первый вторник декабря ежегодная месса иезуитов.

3 декабря — месса в честь святого Франциска, второго покровителя страны.

6 декабря — праздник святого Николая.

Во вторую субботу — торжественная служба. В этот день производилось посвящение в сан священников.

В эти дни на улицах не было видно играющих юных канадцев. Они участвовали в богослужениях, репетировали рождественские песнопения.

Горожане, хотя и часто посещали церковь, находили время готовить припасы для рождественского ужина; этот семейный праздник справлялся в полночь, после богослужения.

Незадолго до рождества священник пришел за маленьким шведом Нильсом Аббалем. Иезуиты, которые знали, что его усыновил отец Вернон, умерший в Акадии, попросили его отправить в свой пансион.

Анжелика помогала Иоланте сложить в маленький сундучок одежду ребенка, его костюм пажа. Но аббат отказался взять его вещи, которые не подходили для семинарии. Детей там обували и одевали.

Нильс Аббаль послушно покинул дом, несмотря на отчаянные крики Онорины и Керубина, которые не хотели его отпускать.

Мадемуазель д'Уредан следила из окна за этой маленькой драмой.

Анжелика поцеловала ребенка, шепнула ему на ухо по-английски слова одобрения. Он казался равнодушным.

Он вернулся в тот же вечер, одетый в свою старую рубашку и штаны, с флейтой под мышкой. Он вошел и занял свое место у очага как ни в чем не бывало.

Немного погодя прибежал, задыхаясь, старший семинарист. Он сделал ему выговор. Мальчик согласился с ним пойти.

Он вернулся на следующий день вечером, но на этот раз вместе с Марселэном, племянником Ромэна де Лобиньера, который воспитывался у ирокезов.

В этот раз была темная ночь, и шел густой снег.

— Малыши, что я буду с вами делать? — спросила Анжелика, глядя на них, сидящих бок о бок у очага в компании с негритенком Тимоти, который, одетый в свой красный кафтан, дополнял этот образ странствующего детства.

Вечером, несмотря на то, что снег продолжал идти и улицы были почти непроходимы, семинария послала молодого шестнадцатилетнего парня по имени Эммануил Лабор.

Анжелика его видела, когда он ежедневно сопровождал юных семинаристов через Соборную площадь к иезуитам. Он был по происхождению нормандец, блондин с располагающей физиономией, всегда улыбающийся. Он собирался стать священником и оплачивал свои уроки, занимаясь с детьми. В возрасте от восьми до десяти лет он был пленником ирокезов. Поэтому он понимал бунт Марселэна, ребенка, который страдал от того, что его запирали.

Его питомец сидел у очага с книгой на коленях и читал вслух «Мученичество святых Туниса: святого Сатурнина, святой Перепетуи и святой Фелиции».

Он не только говорил, не только читал, но он читал даже по-латыни.

— Этот малыш всех обманул, — сказал Элуа Маколле. — Господа в семинарии не могут справиться с частичкой ирокеза в этом блондинчике.

Тут опять постучали в двери, и входящий снежный ком оказался Ромэном де Лобиньером, которого духовные отцы заставили проявить родственные обязанности и отправиться на поиски племянника.

На следующее утро под эскортом трех энергичных людей, яростно работавших лопатами, Анжелика вместе с Ромэном де Лобиньером, Марселэном и Нильсом Аббалем отправились в монастырь иезуитов, куда их призвали.

Она не была там после столкновения по поводу медведя Виллобая. Она возвращалась как друг. Ее предубеждение против отца де Мобежа рассеялось.

При встрече присутствовал Ломени-Шамбор. Отец де Мобеж изложил суть дела. По всей вероятности, отец де Вернон окрестил маленького шведа, когда усыновил его, но, поскольку это не было твердо установлено, решили повторить над ним этот обряд и дать ему христианское имя. Шевалье де Ломени предложил быть крестным отцом. Если мадам де Пейрак согласится стать крестной матерью, она может принять участие в судьбе мальчика. Ребенок уже относился к ней, как к матери. Если он не будет чувствовать себя брошенным, он легче согласится остаться в семинарии и стать набожным Божьим слугой.

Что касается молодого Марселэна, поскольку мадам де Пейрак сказала, что она охотно возьмет его к себе, он может зимой приходить к ней ночевать, как другие дети, родители которых живут в городе; у него не будет тогда чувства, что он безвыходно заперт в четырех стенах. В конце мая все семинаристы переедут в Бопре, где находится летняя резиденция епископа, названная Большой Фермой. Вокруг нее расположены строения, где содержатся животные.

До осени дети будут жить на свежем воздухе, совершая прогулки, занимаясь сельскохозяйственными работами, а также ремеслами — работами по металлу и дереву, скульптурой и рисованием. Епископ основал там, настоящую академию художеств, и все воспитанники ожидали с нетерпением отъезда на Большую Ферму у подножия Скалы Мучеников.

Обратившись к Нильсу и Марселэну, отец де Мобеж прочел им краткое наставление. Он пояснил, какие решения были приняты на их счет, рассказал, как о них позаботились и как им будет хорошо и привольно на Большой Ферме, и попросил их быть послушными и хорошо учиться.

Они ушли вместе с де Ломени и де Лобиньером. Настоятель иезуитов хотел сказать мадам де Пейрак несколько слов наедине.

Она спросила себя, не будет ли он говорить о своей прошлой дружбе с графом де Пейраком.

Но это было не в характере иезуитов, их усилия были в основном направлены на спасение душ.

— Во время Рождества, — сказал он, — мы часто молимся у алтарей. Не хотите ли вы получить отпущение грехов, чтобы вы могли присутствовать при богослужении с миром в душе.

Анжелика, сначала изумленная этим предложением, поспешила принять его с благодарностью.

Она опустилась на колени и прочла покаянную молитву, а отец де Мобеж перекрестил ее и дал ей отпущение грехов.

— Это — до начала поста, — уточнил он.

Анжелика была благодарна отцу де Мобежу. Если бы были только такие пастыри, как он, наверно, весь Китай признал бы Христа, его проповедь любви, терпимости и высшей мудрости.

— Отец мой, — попросила она, — Монсеньер епископ советовал мне найти себе исповедника. Мне бы хотелось ему сказать, что я ваша кающаяся.

— Скажите это Монсеньеру, мадам, — ответил настоятель иезуитов, кивнув по-китайски головой, — я в вашем распоряжении.

* * *

Пришло Рождество. Закат этого святого дня угасал в голубоватой морозной дымке. Во всех окнах зажигались свечи, а над дверями заканчивали приколачивать в форме звезды еловые ветви.

На улице стояли запахи рождественского ужина. Десять часов вечера. В храмы идут семьями, неся с собой фонари. Скорее по традиции, чем по необходимости. Эта зимняя ночь в Канаде сияла. Серебряный диск луны посылал свои лучи на чистейший снежный покров, на котором чернели островерхие крыши домов и храмов.

Из освещенного собора доносились звуки органа. Казалось, они доносились из молчаливых просторов, стремящихся соединиться с людьми во всемирном ликовании. Казалось, что светлые ангелы поют небесными голосами.

Весь город и все поселения вдоль по реке были на улицах.

На санях, на снегоступах, пешком — все обитатели поселений выходили из лесов и прибывали либо по Большой Аллее, либо по улице Святого Иоанна или Святого Людовика.

Они шли в сопровождении музыкантов, которые, войдя в город, начали играть на различных народных бретанских инструментах. Прийти послушать торжественную рождественскую мессу в соборе Нотр-Дам Квебека — это был праздник, который могла отменить только снежная буря.

Пришли и обитатели Орлеанского острова. Обычно они мало общались с «континентом». Они неохотно покидали свой остров, даже свои жилища, где они жили семейными кланами. Их остров был их королевством. У них была репутация колдунов, потому что в разных сторонах острова люди сообщались между собой при помощи индейских дымов и потому что летом на берегу виднелись блуждающие огни. Их главной представительницей была Элеонора де Сан-Дамьен, владетельная дама, у которой был уже четвертый муж. Очень красивая, черноглазая, говорили, что она происходит из Аквитании, и гасконцы, которые не были еще с ней знакомы, пришли ей представиться, в том числе и граф де Пейрак, которого представил де Фронтенак.

В эту рождественскую ночь жители, приехавшие из разных провинций Франции, показывали свои традиционные наряды. Многие женщины надели костюмы местности, из которой они происходили, — самые красивые наряды своих бабушек и матерей — их свадебные вещи, вышитые передники, броши, юбки и кофты. И Сюзанна, молодая женщина, родившаяся в Канаде, была одета в плащ из красного сукна толщиной в экю, традиционный подарок для новобрачной со времени средневековья, для приобретения которого иногда разорялись. Ее муж, эмигрировавший из Франции, когда он был молодым холостяком, привез для своей будущей жены это красивое старинное одеяние. Много поколений оно переходило к старшему сыну в роду.

Не сговариваясь, люди собирались «землячествами», узнавая друг друга по говору, по акценту. Аквитанцы, нормандцы, бретонцы, вандейцы и жители других прибрежных областей, из которых вышло много иммигрантов, а также и парижане, очень различные по характеру, но сближенные большим городом — Парижем, в тени которого они родились.

Рыцари Мальтийского ордена, четыре или пять его собратьев, которые жили в Квебеке, собрали вокруг себя военных и старых солдат, которые воевали в Средиземноморье. После третьей мессы они собирались пойти выпить турецкого кофе в заведении Левантинца. Члены знатных семей, происходивших от первых поселенцев, из которых многие еще были живы, с важностью патриархов заняли свои скамьи.

Так, лицом к алтарю, расположилось общество Квебека. Восковые ангелы в шелковых одеяниях и больших завитых париках парили на концах нитей над младенцем Иисусом в колыбели, над одетыми в великолепные облачения Девой Марией и Святым Иосифом. На шесть дней позже туда поместят царей волхвов. Осел и бык были вырезаны из дерева и покрашены один в серый, другой в рыже-коричневый цвет. Это были произведения столяра ле Бассера и художника брата Луки Две скрипки и флейта играли менуэты в то время, когда не звучали орган и хор.

В полночь красивый голос городского геральда пропел: «Родился божественный младенец, играйте, гобои, пойте, волынки», и всем этот голос понравился больше, чем когда он оглашал приказы, стоя на своем перевернутом бочонке.

С подобающей торжественностью отслужили три мессы.

Однако несколько раз участникам мессы приходилось греть руки у маленькой жаровни, выполненной в форме кадильницы и расположенной сбоку от алтаря.

Холод был жесток, но благочестие его превозмогало. На последнюю мессу мадемуазель д'Уредан принесли в портшезе. Мадам де Меркувиль прислала его ей со своими лакеями. Она оставалась в портшезе, который поставили слева перед статуей Св. Иосифа. Ей завидовали, она поставила туда грелку с кипятком, что спасало ее от ледяного холода церкви, с которым напрасно боролись несколько печей и множество горящих свечей. Мадемуазель д'Уредан видела всех, весь спектакль. Она собирала воспоминания на целый год.

После последнего благословения верующие, замерзшие, усталые, жаждущие обрести теплые дома и полные столы, бросились к выходу. Вскоре стало невозможно пройти.

Над толпой было слышно ржанье лошадей, которые ожидали на площади.

Анжелика потеряла из виду своих спутников. Онорина и Керубин, которых несли Иоланта и Адемар, уже спускались по лестнице и шли домой.

Анжелику оттеснили к боковой двери. Духовенство, сняв облачения, также, вышло.

Епископ хотел пройти до семинарии вместе с толпой верующих. Анжелика терпеливо ждала, опершись о косяк двери, разглядывая при свете фонарей лица знакомых, красные и закутанные. Они весело переговаривались.

В этот момент она почувствовала, что ее крепко обняли за талию. Она подняла глаза, готовая наказать наглеца, и узнала взгляд голубых глаз герцога де Вивонна.

— Соизволите ли вы наконец узнать меня, прекрасная богиня Средиземноморья?

Он наклонился к ней с улыбкой, наполовину вкрадчивой; наполовину насмешливой.

Он воспользовался толчеей этой ночи, толпой, подгоняв. мой холодом и увлеченной другими развлечениями, чтобы подойти к ней, что он не решался ранее сделать публично.

Она молчала, он настаивал.

— Я знаю, вы меня узнали. Я был бы в отчаянии, если бы нет.

Анжелика была недовольна тем, что она сначала застыла и онемела.

Крики и смех вокруг заглушали слова, которые шептал герцог.

— Кажется, вы боитесь меня, — сказал он, — вы дрожите.

— Это от неожиданности.

— Может быть, от волнения?

— Вы очень самоуверенны.

— А вы очень забывчивы. Вы не вспоминаете наши милые забавы, когда мы были вместе в Средиземноморье?

— С трудом!

— Значит, вы неблагодарны? Исполняя ваш каприз, я взял вас на борт своей галеры, и мне это обошлось очень дорого у короля. Без вмешательства Атенаис мне не удалось бы избежать последствий этой оплошности. Его Величество продержал меня больше часа в своем кабинете, жестоко упрекая меня за участие в вашем бегстве.

— Это был хороший поступок, герцог.

Но внезапно Анжелику охватило волнение. За этим знакомым красивым, немного отекшим лицом, освещенным неверным светом факелов, был Версаль, был король, такие близкие, что, казалось, обернувшись, она увидит не маленькую площадь, уставленную санями, а аллеи королевских садов, где бежали курьеры, оповещая о прибытии короля.

Заметил ли герцог это смятение, которое Анжелика не могла скрыть? Он сильнее обнял ее, и она поняла, что красивый адмирал по-прежнему полон сил.

Толпа прижала их к дверям, и Анжелика чувствовала, как углы каменного косяка впиваются ей в плечо. Когда, наконец, люди кончат выходить?..

— Чем вы заплатите мне за ценное сообщение, касающееся двора Его Величества? Поцелуем?

— Сударь, эта просьба не соответствует ни месту, ни времени.

— Я все же выдам вам этот секрет.

Он прошептал ей на ухо, эта поза была предлогом для того, чтобы почти коснуться ее щеки.

— Король еще не выздоровел от мадам Плесси-Бельер…

Последовало небольшое молчание, он по-прежнему оставался склоненным к ней, как будто вдыхал ее аромат.

Но Анжелика оставалась равнодушной. Ей хотелось, чтобы он перестал так сильно ее обнимать. Прикосновение его руки, одетой в кожаную перчатку, к ее талии было ей неприятно. Были ли это рассуждения мадемуазель д'Уредан по поводу неаполитанской болезни, но у нее от этого прикосновения на теле выступила «гусиная кожа».

Анжелика попыталась освободиться.

— Герцог, будьте любезны отпустить меня. Вы слишком сильно меня обнимаете.

Он нахмурился.

— Вы явно холодны со мной. Это — не правильная политика.

В его раздраженном тоне чувствовалась угроза.

— Я мог бы вам помочь.

— Чем именно?

Герцог де ла Ферте подбородком показал на Жоффрея де Пейрака.

— Это с ним вы пытались встретиться в Средиземноморье? Я узнал его по той дерзости, с которой он пристал к этому берегу с развевающимся французским знаменем. Он не боится попасть в ловушку? Ведь есть много причин, чтобы его поймать. Если будут знать об его прошлом.

— Каком прошлом?

— Пиратском прошлом. Он стрелял по галерам короля. Я могу засвидетельствовать это — или нет — перед Его Величеством.

— И что вы хотите в обмен на ваше любезное молчание?

— Иметь иногда удовольствие встречать вас в Квебеке, чтобы вы не бежали от меня, как от зачумленного… по непонятным для меня причинам. Мы ведь нравились друг другу. Ваше пышное появление показалось мне благоприятным знамением, посланным небом. Так скучно… в этой провинции.

— Однако вы предпочли эту провинцию Бастилии.

— Бастилии!

Он вздрогнул от неожиданности, широко открыв глаза.

— Откуда у вас такая мысль?

— Изгнание в Канаду заменяет иногда ордер на арест, и ваше стремление сохранить инкогнито…

— Но я не хотел, чтобы мне докучали, — вскричал он, — и это только временная отлучка. Да, у меня были некоторые неприятности из-за интриг завистников. Секретарь министра ревновал меня к своей любовнице, которую я у него отбил. Он сообщил о незаконной торговой сделке, в которой я имел глупость участвовать. Это не имело большого значения, но разгневанный министр хотел донести на меня, хотя я и шеф-адмирал, и составить на меня обвинительное заключение. Надо затруднить его задачу — не являться по его вызову, не отвечать на вопросы. Меня будут искать — а я буду в Турции, в Алжире — да мало ли где. Дело затянется. Для того чтобы оправдать мое отсутствие после всего случившегося, я получил от Кольбера распоряжение о тайном расследовании в Канаде: выяснить возможность защиты ее морскими силами. Весной я могу возвратиться.

— Вы считаете, министр будет меньше разгневан?

— Нет, но, возможно, он забудет… или умрет.

Он расхохотался.

— Мне показалось, — сказала Анжелика, — что вас подозревали в намерении отравить короля.

Герцог изменился в лице, глаза его вылезли из орбит.

— Что вы говорите? — прошептал он сдавленным голосом. — Вы с ума сошли. Откуда дошли до вас такие слухи?

— Сударь, вы мне не даете дышать.

— Я хотел бы помешать вам дышать совсем.

Но он отпустил ее, и она наконец получила свободу.

— Как вы дерзнули высказать такое подозрение? Я, который так предан королю, и моя сестра…

— Я сказала это, чтобы вы меня отпустили, — сказала она, весело рассмеявшись. — Почему такая ярость? Разве есть доля истины в моей шутке?

— Нет. Но вы говорите необдуманно. Подобными словами, легкомысленно сказанными, вы можете причинить мне большой вред.

— Не больший, чем тот, которым вы мне только что угрожали.

Он, еще задыхаясь, пристально посмотрел на нее. Потом рассмеялся несколько деланно, но недоверчиво. Его самоуверенность придворного не была еще подорвана за несколько месяцев пребывания в Канаде. Он продолжал считать себя слишком высокопоставленным, чтобы бояться кого бы то ни было, в особенности женщины, они всегда были рады привлечь его внимание

— Вы не изменились, — сказал он льстивым тоном.

— Я должна была?

Однако, к его большому удивлению, когда он довольно робко попросил ее встретиться с ним в более подходящем для беседы месте и предложил ей увидеться утром, в трактире «Восходящее солнце», она согласилась.

Анжелика догнала своих, которые уже ушли. Она подняла глаза, любуясь невероятной чистотой этой морозной ночи.

Мальчики из хора бегали взад и вперед, вынося остатки освященных хлебов от мессы.

«Родился божественный младенец», — продолжали петь маленькие семинаристы, возвращаясь в свое большое здание в тени собора, где их ждал праздничный ужин.

За железными решетками в глубине двора все здание семинарии было ярко освещено.

Слуги и писцы бегали взад и вперед по зданию, где в комнатах были накрыты вышитыми скатертями большие столы с букетами бумажных цветов радостных расцветок, изготовленных монахинями. На десерт были приготовлены тартинки со свежими ягодами земляники, которые были вынуты из ледников и наполняли воздух благоуханиями свежих ягод, и большие блюда со сладким кремом, который дети обожали.

Во главе стола, счастливый и улыбающийся, сидел епископ, окруженный духовенством.

Губернатор де Фронтенак пригласил всех видных лиц города в замок Св. Людовика отдохнуть и выпить горячего вина со специями, закусить пирогами, орехами, яблоками и сладостями.

В каждом доме были накрыты большие столы с горячими и холодными блюдами и лакомствами.

Анжелика не смогла поговорить со своими друзьями. Ей делала знаки Полька, но она уже ушла. Завтра она будет, без сомнения, сердиться.

Встреча с Вивонном испортила ей рождественскую ночь. Но она довольно быстро утешилась.

— Что ж! Что было, то было!

Поскольку их встреча с самого начала была неизбежной, Анжелика могла поздравить себя с тем, что начало дуэли состоялось. Они разошлись на равных.

Она боялась не того, чем он ей угрожал. Единственно, чего она боялась, это чтобы Жоффрей не рассердился на нее за это старое приключение, если он, уже насторожившийся после излияний подвыпившего дворянина, узнает о нем. По зрелому размышлению можно было об этом не беспокоиться. Всегда можно будет с этим справиться — объяснить, солгать или рассмеяться.

Прошлое, такое прошлое, было сейчас так несущественно!

Зато за герцогом де Вивонном были двор, король: двор, где решалась их участь, король, который решал ее. Король, против которого она взбунтовалась, король, которого Дегре уже, наверно, оповестил о ее присутствии в Канаде.

Вивонн в Квебеке не был опасен. Его теперешнее изгнание пообломало ему когти. Когда-то она заставила склониться гордячку Атенаис, она видела, как эта женщина раздирала зубами свой платок и проливала слезы ярости. И не ее братцу напугать Анжелику.

Напротив, она считала полезным вдохнуть воздух двора… Может быть, она сможет подготовить их возвращение, маловероятно, но кто знает?

* * *

На Антонэна Буавита произвело сильное впечатление ее появление у него. Ему не нравилось, что она часто заходила в гостиницу «Корабль Франции» в Нижнем городе, в то время как «Восходящее солнце» в Верхнем городе, на ее улице, не удостоилось этой чести.

Герцог был в сопровождении троих спутников, и Анжелика поняла, почему мадемуазель д'Уредан так сдержанно о них говорила. Вивонн привел их, чтобы противопоставить их ей. Они составляли в Квебеке его двор, старые товарищи по разврату, если не почему-нибудь худшему. Изгнание и общая опасность сближали их еще больше. Они были спаяны общими интересами, страхом, общим отношением к жизни.

Анжелика почти забыла этот тип. Она села за стол в этой компании с мыслью, что она бы чувствовала себя непринужденнее на пиру у индейцев. Глаза дохлой рыбы у накрашенного старика, одновременно вкрадчивые и недоверчивые манеры барона Бессара, оживленные и слишком блестящие глаза Мартена д'Аржантейля показались ей достойными какой-то фальшивой комедии. Среди людей королевского двора они выглядели бы просто очень оживленными. Здесь, изолированные, они выглядели просто опасными.

Они начали с комплиментов и пустых фраз, от которых она отвыкла. Но довольно скоро она вновь обрела дар ядовитых ответов, скрытых за очаровательной улыбкой.

— Я надеюсь, что вы не очень запомнили то, что я рассказал вам о секретаре министра, — сказал Вивонн.

— Ровно столько, сколько нужно.

— Неважно, если вы сумеете держать это про себя и не пользоваться этим.

— Кому нужны эти сведения?

Он говорил языком интригана, и под небом Канады в маленьком городке, застывшем в зимнем холоде, в этом было что-то смешное.

— Сударь, мы все здесь — пленники ледяной зимы.

Жена владельца таверны принесла им воды, почерпнутой из внутреннего колодца. Возможно, от индейцев перешел обычай начинать еду со стакана воды. Это было необходимо в этом сухом климате. Здесь во рту всегда было ощущение сухости. После стакана воды ей стало легче. Затем они заказали сливовую водку.

Анжелика похвалила красные перчатки Мартена д'Аржантейля. Он постарался показать свои руки в выгодном свете и стал говорить о своих талантах в игре в мяч и о привязанности к нему короля. Перчатки были из птичьей кожи, Гобер де ла Меллуаз порекомендовал ему опытного в этом деле эскимоса, колдуна, обитающего в Нижнем городе.

— Но этот колдун ничего не стоит, — заметил де Сент-Эдм.

— Вы заказали ему яд, как в Париже? — осведомилась Анжелика.

Было хорошим тоном отрицать:

— Но в наше время в Париже уже не отравляют! Теперь используют заклинания и дурной глаз.

Мартен д'Аржантейль, который казался наиболее недовольным своим пребыванием в Канаде, оживился, видя, что Анжелика обращает на него внимание.

Он признал, что ему очень скучно в Квебеке. Его сжигали тоска и меланхолия. Нашлись несколько молодых людей для игры в мяч, и Виль д'Аврэй устроил у себя площадку.

— Но я слишком хорошо играю для них. Только король был для меня достойным противником.

Он предпочитал алхимию. В особенности его преследовали воспоминания о Марии-Мадлене де Бринвильер. Поэтому, когда Анжелика упомянула, что у нее был дом в квартале Марэ, он осведомился с лихорадочным оживлением.

— Вы должны быть соседями с маркизой де Бринвильер?

— Да, действительно. И, во всяком случае, я уверена, что она-то пользовалась ядами. Она отравила больных в больнице. Это я знаю из достоверных источников.

Они стали смеяться, подняв глаза к небу.

— Все знают об этом и о многом другом. Вы отстаете, дорогая! Ее недавно казнили. Ее признания пришлось читать по латыни, так отвратительны были ее преступления.

— Исповедник, который сопровождал ее до эшафота, говорил, что она святая,

— запротестовал королевский игрок в мяч.

Этот недавний процесс волновал умы. Если бы Анжелика поинтересовалась, она могла бы уже знать о нем, так как известие о казни мадам де Бринвильер и о деталях процесса были привезены на кораблях, пришедших летом. — Над миром властвуют немнбгие, — говорила Амбруазина-демон, — остальные — только серая масса, только пыль.

Анжелика посмотрела в окно.

Как из всех домов Верхнего города, из таверны «Восходящее солнце» открывался великолепный вид на дальние просторы в ясном голубом и белом утре.

У соседнего столика три пары среднего возраста оживленно и весело беседовали. Это были здоровые, краснощекие люди, удобно одетые, которые смеялись, показывая белые зубы. Они казались членами одной семьи, братьями и сестрами, нашедшими друг друга.

Когда-то они приехали в эту страну без гроша, сыновья разоренных крестьян, нищих рабочих, неудачливых ремесленников, но здесь, дав им право охоты и рыбной ловли, старые привилегии дворянства, из них сделали господ, и теперь они были господами.

Герцог де Вивонн, который попросил Мартена д'Аржантейля перестать вспоминать о маркизе де Бринвильер и поменьше пить, заметил рассеянность Анжелики, и это рассердило его. Он сделался агрессивным, насмешливым.

— Решительно, чем больше я вас наблюдаю, тем более я понимаю, что Атенаис была не права, беспокоясь из-за вас тогда и теперь. Я оповещу ее об этом, как только смогу. Я не понимаю, почему она опасается вас даже на расстоянии, даже когда вы исчезли. Она считала вас очень ловкой, а я понимаю, что только случай вам помог. Случай, который покровительствует простакам. Ибо, в самом деле, это чудо, что вы, наивная простушка, вы сейчас живы и в Канаде, куда вы никогда не должны были попасть. Моя сестра в сто раз сильнее вас, вы даже не можете знать, до какой степени. Ха, ха, ха, она приготовила вам рубашку. Хо, хо, хо. Когда я об этом думаю…

Он злобствовал, видя, что она его почти не слушала, а обращала внимание только на соседний столик, где говорили о свином рагу и приготовлении окорока.

— …Ха, ха, ха. В Версале очень бы посмеялись над позорной смертью мадам дю Плесси-Бельер, умершей от венерической болезни. Ха, ха, ха, — никто бы не подумал… поносив рубашку…

Анжелика повернулась к нему.

— Вы думаете, я этого не знала?

Она посмотрела своими зелеными глазами в его глаза. Наклонившись к нему над столом, она сказала вполголоса:

— Эта рубашка уже много лет в руках де ла Рейни, главы полиции Королевства. Ее исследовали, черное мыло и мышьяк. Это — исчерпывающее доказательство преступлений, которые часто повторяются в Версале. Он знает, для чего она была предназначена: умертвить меня. В запечатанном письме, которое я ему передала, я открыла имена тех, кто работал над этим, и в особенности — имя той, которая была подстрекательницей преступления. Имя, которое он жаждал узнать, о котором и он подозревает. Но он должен вскрыть это письмо только в случае, если со мной произойдет несчастье или если я сама попрошу об этом лично или письмом за моей подписью.

— И… он вскрыл его…

Вивонн был смертельно бледен. Анжелика заметно замялась.

— Нет, пока нет.

— Не хотите ли вы колбасы?

Это вмешался Антонэн Буавит. Стоя над их столом, он предлагал блюдо с великолепной колбасой и гарниром из яблочного и тыквенного пюре.

Хозяину совсем не нравилось, чтобы кто-нибудь приходил в его святилище для зловещих ссор. В особенности в праздничный и торжественный день, когда знаменитая мадам де Пейрак, которая каждое утро проходила мимо, наконец переступила его порог. Он сожалел, что она пришла в обществе этих «придворных», к манерам которых он не мог привыкнуть, и беспокоился за нее, видя, что беседа была не слишком приятной.

— Мадам и вы, месье, сейчас Рождество. Вы должны попробовать эту колбасу, которую я сам приготовил, с соком ароматических трав, молотым перцем и кусочками самого белого сала. Я поджарил ее с луком.

Вивонн грубо взмахнул ладонью и чуть не опрокинул блюдо на пол. Но Буавит был начеку и, подняв руки, вовремя убрал его вне пределов досягаемости.

Анжелика обратилась к хозяину с самой благосклонной улыбкой.

— Как вы любезны, уважаемый Буавит! Ваша колбаса так чудесно пахнет! Я с удовольствием возьму порцию.

Хозяин поторопился подать ей блюдо на своей самой красивой тарелке, предложил яблочной водки, которая обязательно должна сопутствовать этой колбасе.

Он не стал настаивать, угощая «придворных», у которых, видимо, не было аппетита. Де ла Ферте был по-прежнему бледен, остальные тоже неважно выглядели.

«Нет, она не так уж глупа, — подумал обеспокоенный герцог, — я теперь понимаю страх и злобу Атенаис».

Сидя против него, Анжелика с явным удовольствием занялась своей колбасой. Смесь сливовой и яблочной водки способствовала тому, что она довольно легко относилась ко всему происходящему.

— Я сама отнесла эту рубашку де ла Рейни, — объясняла она между двумя глотками. — Конечно, я держала ее с необходимыми предосторожностями…

Она думала про себя, не поступила ли она неосторожно, но потом, посмотрев в окно на окружающий огромный неподвижный пейзаж, она сказала себе, что не стоило уезжать так далеко, чтобы продолжать трепетать перед этими марионетками, которые сами скомпрометированы до ушей. Может быть, они перестанут считать себя самыми сильными и безнаказанными.

В то время, как она ела с прекрасным аппетитом, старый граф де Сент-Эдм не спускал с нее глаз, и уголки его накрашенного рта опускались в гримасе горечи. Он говорил себе, что, возможно, эта женщина убила Варанжа, и он вспоминал слова Красного Плута: «Не нападайте на нее».

Анжелика же думала о Версале. Это было единственным, что привлекало ее сердце в этих малоприятных воспоминаниях. В разговорах этих людей чувствовался воздух Версаля и его красота, которые издалека казались ослепительным сном. Она вспомнила короля в великолепной одежде, идущего вместе с дамами и остановившегося у верхней ступени бассейна Латоны…

— О, я думаю, вы сможете мне нечто сообщить… мессир де ла Ферте. Вы много раз повторяли, что у вашей дорогой сестры нет соперниц в сердце короля. Однако, приехав в Квебек, я много раз от разных людей слышала одно имя. Это имя новой звезды, восходящей на небосклоне Версаля, — маркизы де Ментенон. Кто эта дама и как к ней относится король? Можете ли вы удовлетворить мое любопытство и сказать, что нужно думать об этом?

Румянец вернулся на лицо Вивонна, и он стал смеяться как безумный: «О, это прекрасная шутка». Он видел, что она заинтригована, и почувствовал нелепое удовлетворение тем, что может ее заинтересовать.

«Женское любопытство, — сказал он себе, — это один из уязвимых пунктов их защиты. Кокетка даст многое в благодарность за какие-нибудь сплетни, и их легче соблазнить светскими слухами, чем прекрасными речами».

— Маркиза де Ментенон! О, это слишком забавно.

— Почему? Кто она такая?

— Да вы с ней знакомы.

— В самом деле? Я не помню.

— Это одна из ваших старых приятельниц — вас и Атенаис. Она родом из нашей провинции, Пуату.

Ему пришлось вытереть глаза, так он смеялся. Потом он объяснил, что речь идет о Франсуазе д'Обинье, которую называют обычно «вдова Скаррон», почти нищей. В память об их старинной дружбе мадам де Монтеспан дала ей место воспитательницы незаконных детей ее и короля. Это было не так легко бедной женщине — рождение этих детей должно было сохраняться в тайне, и несколько лет ей пришлось вести существование тайной заговорщицы.

Анжелика слушала с открытым ртом. Вдова Скаррон! Вечная просительница, которая ежедневно подавала королю петиции, чтобы получить какое-либо вспомоществование. Это место гувернантки было для нее удачей.

— И вы говорите, что она теперь маркиза? Маркиза де Ментанон?

— Король дал ей в подарок поместье с титулом. Земли Ментенон в окрестностях Версаля. Его Величество хотел наградить Франсуазу Скаррон за ее преданность его детям, которых он очень любит, и за то, что она умела соблюдать тайну. Теперь этот невыносимый Монтеспан, муж Атенаис, прекратил свои дрязги. Король смог признать своих детей и, назвать их принцами крови. Но думать, что он сделает из этой чопорной и набожной вдовы свою любовницу… — Вивонн рассмеялся.

— Нет, конечно, нет. Атенаис никогда не будет считать ее возможной соперницей в сердце короля.

— Тем лучше для Франсуазы. Это спасает ее от «бульона в одиннадцать часов», приготовленного ручками дорогой Атенаис.

* * *

По возвращении к себе у герцога де Вивонна произошла стычка с его наемниками.

В крайнем возбуждении он начал разговор с того, что он видит в этой неожиданной находке самую главную удачу своей жизни. Если он вернет королю мадам дю Плесси-Бельер, его карьера будет сделана и его положение упрочено навсегда.

— Вы меня удивляете, — заметил барон Бессар, — вы хотите привезти королю соперницу вашей сестры, мадам де Монтеспан? Разве мало у нее хлопот с теми, кто сам предлагает себя, разве ее родной брат должен вмешиваться в это? Значит, вы хотите ее падения?

— Вы ничего не понимаете. Речь идет только о том, чтобы исполнить каприз короля. С другой стороны, эта женщина, находясь в изгнании, стремится вернуться ко двору, получить прощение короля. Под моим покровительством она сможет, по крайней мере, добраться до Версаля. В конце концов, я же шеф-адмирал. Мне ясно одно: король будет мне благодарен.

— Король может быть, но не она, — сказал Сент-Эдм своим скрипучим голосом. — Я понял ее лучше, чем вы. Она не из тех, кто готов из-за благодарности пожертвовать своей выгодой. Она воспользуется вами и выкинет вас за борт, как только вы станете ей мешать.

— О ком вы говорите?

— Об этой мадам де Пейрак или дю Плесси-Бельер. Вас обманул ее невинный вид и наивный взгляд зеленых глаз.

— Да нет! Вы это вообразили. Она — только наивная простушка, которая болтает, как все женщины.

— Д эта история с рубашкой?

— Это правда! Но когда она говорит, что передала ее де ла Рейни с письмом… — это не правда. Для этих слабых мозгов такое предвидение невероятно. Она это тут же придумала, чтобы взбесить меня. Если бы она была действительно хитра, она никогда не раскрыла бы таким образом свои карты. Нет! Это только красивая женщина, очень честолюбивая. Она любит любовь, красивые туалеты, поклонников, блистать, заставлять своих соперниц бледнеть от зависти. Она такая же, как все женщины, а король от нее без ума.

И только это важно.

Вошел лакей, чтобы поправить огонь в камине. Барон де Бессар сделал ему неприметный знак, и, поправив огонь, лакей не ушел, а уселся в дальнем углу.

Барон использовал его иногда для грязных дел, из таких, которые пачкают руки. Он был похож на носильщика, у него было грубое лицо, но он не был глуп, и Бессар не боялся посвящать его в некоторые спорные дела, для разрешения которых могут понадобиться его услуги. У него иногда возникали планы, и неплохие планы. Это был подходящий головорез.

— У нее, кажется, есть одна слабость, — продолжал де Вивонн. — Она хочет, чтобы было оказано правосудие ее неудобному супругу. Что ж, она это получит.

— А затем известно, что нужно делать с неудобными мужьями, — насмешливо сказал Мартен д'Аржантейль.

— Ну, нет. Он не из тех, кого можно захватить врасплох. Это — лиса морей.

— Вы его хорошо знаете?

— Да, я его знаю! Я знаю их обоих! Нужно отдать ему справедливость.

Он перевел дыхание.

— …Пить… пить… Что за страна! Чем холоднее, тем больше хочется пить!

Он зашептал:

— …Наивная — нет. Но менее ловкая, чем это можно подумать, видя ее чертовскую дерзость. Правда, когда рассматриваешь преимущества и недостатки общения с ней, приходишь в изумление. Что касается меня, я ей обязан королевской немилостью после этого дела в Марселе, и я знаю других, которые были обязаны ей изгнанием и смертью, но в то же время…

— Неизгладимыми воспоминаниями, — пробормотал Бессар.

«Которые время сделало еще более незабываемыми и мучительными», — подумал Вивонн.

— Занимается ли она колдовством? — спросил Сент-Эдм.

— Ничего об этом не знаю, — сказал герцог, который ходил по комнате, как зверь в клетке.

У свидетелей его волнения были довольно кислые физиономии. Они все замолчали. Они зависели от карьеры герцога, но еще более — от его сестры АтенаиС де Монтеспан. Его влияние основывалось только на том, что он был братом королевской любовницы, дядей этих маленьких незаконных детей, которых воспитывала мадам де Ментенон и которых король признал и сделал принцами крови. Теперь, когда и гувернантка стала заметной фигурой, положение королевской любовницы казалось совершенно упроченным.

— Вы должны, герцог, помогать только вашей сестре, ей одной. Король никогда ее не оставит. Он привязан к ней чувственностью, воспоминаниями и любовью к детям. И потом — она очаровательна, и он никогда не скучает в ее обществе. Это — ее козырь. Она одна может нас спасти. Она сделает для этого все, так как она спасает себя вместе с нами. Вспомните, как ловко она объяснила королю причину вашего отъезда — маленькое неважное лихоимство, — но он понял, что для того, чтобы ему не докучали чиновники этими мелочными дрязгами, ваше небольшое временное исчезновение было бы разумным. Самый лучший способ покончить с этим делом. Самое важное, чтобы он знал о вашем отъезде и не удивлялся…

— Что она говорила, чего она достигла? По крайней мере, мы смогли покинуть землю Франции вовремя. Когда мы отплывали, полицейские уже шли по нашим следам. Нет, герцог, не планируйте ничего, что может угрожать ее положению — пока оно незыблемо. Вы обольщаетесь относительно влияния этой женщины — мадам де Пейрак или дю Плесси-Бельер, и не видите тяжести обвинений против нее.

С высоты башен замка Святого Людовика прозвучал сигнал времени. На улицах запах жаркого в обеденное время был так силен, что проникал во все дома.

— Пойдем, поедим, — сказал Вивонн. — В какой трактир?

— Говорят, что в замке Монтиньи кормят очень изысканно. Вам следовало бы получить приглашение от де Пейрака.

— Чего вы боитесь? Что он вас узнает? Вы же нам говорили, что, когда вы сражались в Средиземноморье, вы никогда не встречались лицом к лицу… И теперь он уже не Рескатор.

— А я — не адмирал галер… до нового приказа. Но в настоящий момент я никто. И они, быть может, сильнее меня.

— Только что вы говорили, что она — безобидная женщина.

— Я не знаю. Я уже не знаю. Вот вы, предсказатель, колдун, — сказал он, обращаясь к Сент-Эдму, — можете вы мне сказать, кто она?

— Колдун из Нижнего города сказал, что это она убила Варанжа.

— Она! — вскричал Вивонн, вытаращив глаза. Глаза у него были ярко-голубые, но несколько навыкате, поэтому в гневе или в изумлении они, казалось, вылезали из орбит. — Откуда он взял подобную ерунду? Она же мухи не обидит?

— Вы только что говорили другое. Во всяком случае, Красный Плут утверждал это категорически и проявлял к ней большую осторожность.

— Кто ему это сообщил?

— Он увидел это в колдовской книге, или в телепатическом видении, или при гадании. Он рекомендовал даже не произносить имя этой женщины.

— Ба! Вы мне говорили, что канадские колдуны гроша ломаного не стоят.

— Этот представлял бы интерес, если бы не был таким упрямым. Из-за нее он отказывается говорить. Таким образом, вы видите, герцог, что ореол света и тени, окружающий эту женщину, должен заставить вас остерегаться. Но вы предпочитаете доверять ее невинному виду и взгляду ее зеленых глаз.

Вивонн пожал плечами. Зачем он имеет дело с этим противным стариком? Но он устроил со своим другом графом де Варанжем их отступление и сносную жизнь в Канаде, и следует признать, что благодаря его магическим сеансам можно было узнать много маленьких, полезных тайн.

— Вы напрасно тревожитесь, — сказал он. — Истина где-то посередине. Она не так мрачна, как вы это говорите, но я должен признать, что эта женщина совсем не так проста и способна на многое. Но она у меня в руках, потому что я знаю о ней многое, что может ей повредить — даже здесь.

— К несчастью, кажется, она также многое знает о вас, — возразили они.

Вивонн пытался восстановить в памяти детали своего короткого приключения с Анжеликой. Он был тогда в Марселе, чрезвычайно занятый отплытием королевского флота, и внезапно только эта женщина заняла все его мысли. Он знал, что она готова на все, чтобы оказаться на борту галеры и ускользнуть от полицейского, который ее разыскивал в городе. Но она, в отплату за оказанную помощь, подарила ему несколько великолепных ночей. Он спрятал ее на королевской галере.

Д'Аржантейль, выйдя из своего уныния, подумал, что это не было таким уж подвигом, — теперь, когда он подумал, он был уверен, что этот, теперь знаменитый Дегре, намеренно позволил ей бежать.

— Зато, — сказал он, — она может оказаться опасной, потому что слишком связана с полицией. Но в настоящий момент она далеко от своих друзей в Париже.

— Тогда правда эта история с Рейни?

— Боюсь, что да. Но, главное, она была любовницей этого Франсуа Дегре, имя которого делается столь известным.

— Дегре! — воскликнул Мартен д'Аржантейль, — но это же полицейский, который арестовал Марию-Мадлену де Бривильер. Он действовал с максимальным коварством. В монастырь в Льеже, где она скрывалась, он явился переодетый аббатом. Для него не существовало понятия святотатства, и он разыграл перед ней пылкую страсть. Уже пять лет она была заперта среди этих женщин, и как она, тело которой беспрерывно горело желанием, могла этому противиться? Он внушил ей пагубное для нее доверие и уговорил ее бежать с ним. Как только они оказались за границами монастыря, он ее арестовал. И вы говорите, что эта женщина связана с этой отвратительной личностью? Может быть, это она выдала ему маркизу?

— Ах, оставьте нас в покое с этой отвратительной историей! Известно, что женщины попадаются потому, что они ставят сердечные дела выше своей выгоды… Сердечные дела… — прошептал Вивонн задумчиво.

Он с досадой повернулся к ним спиной. Позади него Сент-Эдм и Бессар обменялись взглядами. Это была обычная для них мимика, так они спрашивали совета друг друга, соглашаясь или выражая несогласие.

На этот раз они обменялись понимающими улыбками. Герцог де Вивонн будет поступать по-своему, но они-то понимали опасность. Не было пока надобности спешить, но все же следовало пустить все в ход, чтобы уменьшить влияние этой женщины и любыми средствами помешать ей вернуться во Францию, противопоставить себя мадам де Монтеспан и, быть может, победить ее.