«Анжелика в Новом Свете» (фр. Angélique et le Nouveau Monde) (1964). Часть 1. Глава 17

Несмотря на внешнее спокойствие, день был очень напряженным, и казалось, он никогда не кончится.

— Что будет с нами? — приговаривала госпожа Жонас, заливаясь слезами. Приезд в Катарунк иезуита окончательно сломил ее мужество. — Не отпускай от себя ни на шаг детей, Эльвира. Они убьют их.

За последние дни Анжелика прониклась искренним уважением к соратникам своего мужа. Дисциплина, царившая среди них, могла вызывать только восхищение, а их невозмутимость прежде всего говорила о том доверии, какое они испытывают к своему господину. А ведь среди них были и англичане, и испанцы, и французы с весьма сомнительным прошлым, которые не могли рассчитывать на дружеский прием канадцев. И тем не менее каждый их них вошел в форт вслед за графом де Пейраком с высоко поднятой головой. И канадцам ничего не оставалось, как приветствовать их. Потом они все вместе пировали, балагурили, пели. И не спускали друг с друга настороженных глаз. Едва окончив беседу с полковником, де Пейрак отправлялся к вождям алгонкинов и гуронов или посылал им щедрые дары: табак и жемчуг.

Люди де Ломени и де Пейрака целые дни проводили вместе, и со стороны все выглядело совершенно мирно.

«Господи! Хоть бы они ушли скорее! Хоть бы они наконец убрались отсюда к черту!» — почти с отчаянием думала Анжелика.

А пока приходилось играть комедию, все время быть начеку и не проявлять страха и нетерпения.

Она старалась показать, что в Катарунке налаживается обыденная жизнь, и подчеркнуто создавала уют в своем новом жилище, хотя в душе было не до уюта. Нервы у всех были напряжены до крайности.

Утром, достав из колодца воду в тяжелом деревянном ведре, стянутом железным обручем, Анжелика попросила Кантора, который оказался поблизости:

— Помоги-ка мне, сынок!

И вдруг, надменно вскинув голову, он ответил:

— За кого вы меня принимаете? Разве мужское дело — носить воду?

Анжелика почувствовала, как кровь отлила у нее от лица. Схватив ведро, она единым махом выплеснула его на Кантора.

— Вот так охлаждают горячие головы великих воинов вроде тебя, слишком прославленных для того, чтобы помочь матери донести тяжесть.

Она снова привязала к цепи пустое ведро и с грохотом сбросила его в колодец, закусив губы от гнева. Кантор, промокший с головы до ног, свирепо сверкая глазами, смотрел на мать. Но на него были обращены разъяренные глаза.

Этот безмолвный поединок пылающих гневом совершенно одинаковых зеленых глаз ужасно развеселил старого Маколле. Он подошел ближе, усмехаясь беззубым ртом:

— Вот это я понимаю! Так и надо воспитывать молодых!

Откуда-то сразу набежали индейцы; покатываясь со смеху, они показывали пальцами на Кантора, на его мокрую одежду и рассказывали друг другу, что здесь произошло. Потом они вплотную подошли к Анжелике, они разглядывали ее и хохотали прямо в лицо, как будто перед ними был какой-то диковинный зверь. Они даже толкали ее, и она едва не утопила ведро в колодце, да и сама боялась свалиться туда.

— Назад! Назад! — закричал Маколле.

Он оттеснил индейцев, не скупясь на сильные выражения.

— Сейчас я вам помогу, красавица! Ох, люблю женщин с характером! Ну и молодежь нынче пошла! Такую только учить да учить! Разве не так? Ничего-то они не смыслят. Сейчас я вам отнесу ваше ведерко. Я сделаю это с большим удовольствием для такой знатной дамы. И ничего в этом зазорного для себя не вижу… А ведь воин-то я куда более бывалый, чем этот молокосос…

— Тоже мне ухажер нашелся! — закричал Кантор срывающимся от бешенства голосом. — Лезет тут со своими уроками вежливости! А самому и в голову не приходит отвинтить с макушки свой дурацкий колпак, когда разговаривает с дамой. Да и во время мессы не мешало бы стаскивать его, я ведь сегодня утром все видел…

— Мой колпак ты оставь в покое! Впрочем, я могу его снять, чтобы доставить тебе удовольствие.

— О нет, лучше не надо! — в один голос вскричали проходившие мимо Л'Обиньер и Перро. И, бросившись к старику, схватили его за руки.

— Не смотрите на него, сударыня. У него самый страшный череп во всей Новой Франции. В молодости с него сняли скальп…

— Под Монреалем, — с гордостью уточнил Маколле.

— После такой процедуры обычно не выживают… Но он выжил! Его выходила мать Маргарита Бургуа. Но на последствия этой операции смотреть жутковато. Хорошо, что он никогда не снимает свой колпак. Успокойся, Элуа!

— Нет уж, позвольте, я проучу этого олуха…

Но Кантор уже убежал, чтобы скрыть свою досаду и переодеться.

Этот яркий солнечный день тянулся необыкновенно медленно, но еще медленнее собирались в путь и покидали наконец Катарунк гуроны и алгонкины. Им сказали, что сражения не будет, и, чтобы подсластить горечь разочарования, сделали богатые подарки.

Издали де Пейрак наблюдал, как они садились в лодки, и каждый раз, как от берега отрывалась новая лодка и устремлялась вниз по реке, его охватывало чувство огромного облегчения. Он смотрел на черную стену сосен, уходящую на север, на плавные изгибы реки, бегущей, как золотая змея, через царство могучих деревьев, неся свои воды на юго-восток… На сей раз призрак войны отступил, теперь начиналась их новая жизнь с обычными для этих диких мест занятиями: охотой, рыбной ловлей, долгим сном и курением табака…

Индейцы из небольших местных племен тоже начали собираться в путь; они меньше всего задумывались над событиями, приведшими их в Катарунк, жертвой которых они могли бы стать, как и все малые нейтральные народы, попавшие между двумя могучими враждующими силами.

Веселый детский голосок зазвенел в прозрачном вечернем воздухе. Жоффрей де Пейрак оглянулся. Маленькая Онорина, как всегда, играла со своими приятелями Бартеломи и Тома. Ее румяная перемазанная рожица казалась счастливой. Она дышала здоровьем и задором ребенка, напоенного своей полной свободой. Он испытывал к этой девочке особую привязанность, родившуюся из тех богатых и сложных чувств, таящихся в глубине мужского сердца, из которых при первом же испытании главным оказывается чувство справедливости. Поскольку Онорина была отдана на его милость, он считал своим долгом дать все этому маленькому человечку, что было в его силах, такому слабому и беззащитному, который, появившись на свет, был лишен всего, даже материнской любви.

Де Пейрак был очень внимателен к девочке. Он видел, что здесь, в Катарунке, она счастлива, чувствуя себя дома, в родной семье. Больше того, теперь — так она решила своей детской головенкой с выпуклым лбом — ей принадлежало первое, самое первое место, потому что она была дочерью графа де Пейрака.

Того самого де Пейрака, кого называли монсеньором, склоняясь перед ним. Ну а если она дочь такого большого человека, значит, она и сама важная персона, и, преисполненная гордости, Онорина наслаждалась радостью жизни, которая сейчас звучала в ее криках опьяневшей ласточки.

Все шло хорошо. Он улыбнулся. Это была его дочь, которую он себе выбрал, так же как и она выбрала его и никогда об этом не пожалеет.