«Анжелика в Новом Свете» (фр. Angélique et le Nouveau Monde) (1964). Часть 3. Глава 12

Неподалеку от форта Вапассу, возле одного из водоемов, где водились бобры, обосновалась небольшая индейская семья.

Ссора между Кловисом и индейцем из этой семьи произошла из-за сестры последнего, довольно смазливенькой индианочки с длинными косами, которая, смеясь, выставляла напоказ сияние своих белоснежных зубов, откровенно завлекая в свои сети «нормандцев», весьма склонных, как она слышала, к любовным утехам. Была там еще и другая индианка, с виду более робкая, однако это не мешало ей с той же легкостью назначать интимные свидания.

Впрочем, было даже удивительно, сколь мало трогало мужчин это довольно приятное соседство. Юный Жан Ле Куеннек, Жак Виньо и один из англичан — вот только их и тянуло туда, да и то изредка.

Выяснилось также, что ссора Кловиса с индейцем произошла не из-за платы за любовь, а из-за того, что красавица, болтаясь по двору форта, выкрала у овернца табак и нож.

Анжелика вспомнила, как недавно Жоффрей объяснил ей причину такого поведения мужчин. Моряки — народ воздержанный. Сам способный, если нужно, долго обходиться без женщин, Жоффрей де Пейрак сумел отобрать для себя людей. Они последовали за Пейраком, потому что он пообещал им золото. Страсть к авантюрам и удаче заменяла им развлечения. Женщина была для них не чем иным, как частью их добычи, которую они еще не заработали. Значит, все впереди!.. Инстинктивное недоверие к сентиментальным привязанностям, которые приводят человека на стезю рабства, помогало им укротить свои чувства.

Анжелика вспомнила Никола Перро. Вот и его жажда приключений побудила три года назад оставить дома жену и отправиться бродить по лесам, а заодно и по всему свету.

Между прочим, незадолго перед тем, как начался снегопад, Никола ушел на юг, чтобы попытаться дойти до небольшой фактории, которую держал один голландец в устье реки Кеннебек, и привезти оттуда необходимые припасы: соль, сахар, муку, немного масла…

В конце концов, самым верным поклонником юных индианок оказался — кто бы мог подумать! — старый Маколле. Он то и дело, какая бы ни была погода, шнырял взад-вперед из своего продымленного вигвама в вигвам индейцев и обратно. Стреляный воробей этот Маколле! Любил он также посидеть у очага в вигваме старого индейца и повести беседу с хозяином.

Глава этой семьи слыл колдуном. Он приносил Анжелике корни, травы и смолы.

Анжелика уже забыла, как перепугалась она, когда в одно прекрасное утро увидела его неожиданно — так неслышно он подошел — стоящим у себя за спиной с поднятыми в знак мира руками и в топорщащейся меховой одежде, что делало его похожим на медведя. А теперь они стали добрыми друзьями. Она уже могла объясниться с ним, чем немало гордилась, потому что не раз слышала, будто научиться языку индейцев очень трудно. Миссионеры во Франции, когда речь заходила об этом, уверяли, что для того, чтобы научиться говорить на языке индейцев, нужны годы, да и трапперы, казалось, не поощряли вновь приехавших к подобным занятиям. «Для этого нужно прожить здесь жизнь, никак не меньше»,

— утверждали они. Но Жоффрей де Пейрак очень быстро освоил язык индейцев и объяснил Анжелике, что трудности, о которых столько говорят, лишь кажущиеся. У тех, кто ссылается на них, просто не хватает наблюдательности.

Вот он-то очень скоро подметил, что большинство индейских племен, с которыми им приходилось сталкиваться, говорят на языках, имеющих одну и ту же лингвистическую основу, берущую начало от языка инков или от языка кечуа. Именно поэтому его рудокоп-метис Соррино, когда приехал сюда, в Северную Америку, легко понимал здешних индейцев.

Ирокезы, алгонкины, гуроны и абенаки — братья по языку, потому что их разделяют только произношение и интонация, да еще некоторые обиходные слова, такие, как «вода» или «ребенок», и это просто потому, что в каждом племени привыкли посвоему именовать те или иные понятия. Например, о воде можно сказать: источник, жидкость, а когда говорят о ребенке, его называют и отроком, и малышом, и сыном…

Существует относительно немного корней, которые обозначают общий смысл, а оттенки придаются суффиксами и приставками; вот эти-то корни и являются ключом к пониманию языка. Таким образом, с помощью примерно пятисот основных слов можно объясниться с любым индейцем, несмотря на кажущееся огромное различие языков разных племен.

Пользуясь ключом, который дал ей муж, Анжелика достигла таких успехов, что даже сама поражалась. Если бы не это, она, верно, чувствовала бы себя беспомощной и продолжала бы доставлять радость индейцам, которые прыскали со смеху при каждой ее ошибке. Прежде всего нужно подолгу слушать их. Когда слушаешь, отмечаешь произношение и тональность, главным образом, особую манеру индейцев произносить слова как бы горлом, так, чтобы мускулы лица не двигались, отчего у них, даже когда они бросают оскорбления, лица остаются неизменно бесстрастными. Когда же они молчат, лица их, наоборот, становятся очень подвижными, а рот по каждому поводу расплывается в улыбке. С течением времени Анжелика уловила, что в языке индейцев всего шестнадцать звуков, но интервалы между звуками иногда в четыре раза длиннее, чем в европейских языках, а иногда, наоборот, в два раза короче. Таким образом, различная долгота звуков в слове позволяет в отличие от французского и английского языков придавать ему восемь оттенков, что порождает различные смысловые нюансы.

В ожидании совершенства все обитатели Вапассу упражнялись в языке, и те, кто достиг больших успехов, поправляли остальных. Анжелика же нашла себе прекрасного учителя в лице старого индейца из «бобрового» вигвама. Не столько из безразличия, сколько из старческой безмятежности старик не осуждал ее за ошибки, и потому с ним она осмеливалась пускаться в глубочайшие рассуждения, которые весьма забавляли Жоффрея де Пейрака, когда он заставал ее спорящей с украшенным перьями краснокожим магом.

Ее живость, ее жажда жизни, ее мужество — все в ней восхищало его. И он все чаще следил за ней взглядом.

Вначале он решил: «Все будет зависеть от нее. Вапассу послужит проверкой». И теперь он восхищался, видя, как она сумела сплотить вокруг себя этих враждебно настроенных бродяг, в сердце каждого заняв отныне свое место как мать, сестра, друг, госпожа.

Как-то вечером Жоффрей попросил Анжелику пригласить к нему Эльвиру для интимного разговора и побыть с ними, пока он будет беседовать с ней в их тесной каморке. За неимением иного места, где можно было бы укрыться от нескромных ушей, когда возникала потребность поговорить с кем-нибудь с глазу ва глаз, их спальня была возведена в ранг «капитанской каюты на полуюте», и несколько ступеней, ведущие к ней, дополняли эту иллюзию.

Обстановка комнаты приукрасилась грубым креслом, покрытым шкурой, в котором восседал граф. Вызванный для разговора обычно стоял, касаясь головой потолка, если рост у него был мало-мальски приличный.

Если разговор был дружеский, Пейрак усаживал приглашенного перед собой на камень очага и приказывал принести пинту пива и два стакана.

Часто по вечерам он удалялся к себе то с одним, то с другим из своих людей. И все ценили эти уединенные беседы. Здесь они имели возможность объясниться с хозяином, выразить ему свои сомнения или недовольство, здесь они получали от него указания, а в случае надобности и взбучку.

Очень взволнованная, Эльвира, вся дрожа, с трудом одолела четыре ступеньки, что вели на «полуют». Присутствие Анжелики немного успокаивало ее, но она все равно терзалась неведением, так как, по натуре совестливая, всегда чувствовала себя в чем-то виноватой.

Тяжелая дверь затворилась, шум, доносившийся из залы, стал глуше. В маленькой комнатке слышалось лишь потрескивание дров в очаге да временами за окном легкий шелест пихт, ветви которых пригибал к крыше ветер.

Граф сидел. Молодая женщина продолжала стоять, и Анжелика видела сзади, как сжались ее узкие плечи, вбирая в себя ее беззащитный затылок. Бедняжка не знала, как ей держаться под печальным взглядом графа, который с мягкой, благосклонной улыбкой на губах изучал ее с ног до головы. Он умел вложить в свой взгляд то пылкое внимание, которое не могло оставить равнодушной ни одну женщину.

— Эльвира, дитя мое, милое мое дитя, — сказал он с нежностью, — выслушайте меня как можно спокойнее.

— Я в чем-нибудь провинилась, монсеньор? — пробормотала она, теребя свой фартук.

— Я прошу вас только выслушать меня спокойно, без страха… Я могу лишь похвалить вас за то, что вы всегда столь услужливы, и тем не менее именно из-за вас у нас могут возникнуть некоторые осложнения.

— Из-за меня? О, монсеньор!..

— Да, из-за вас, несмотря на вашу сдержанность и вашу скромность. Ведь кроме них, вы обладаете еще и другим — прекрасными глазками и розовыми щечками.

Эльвира в полном замешательстве смотрела на него, не понимая.

— Я заметил, что один из моих людей уделяет вам особое внимание. Скажите мне без притворства, не надоели ли вам его ухаживания, не хотите ли вы, чтобы им был положен конец, не думаете ли вы, что он слишком далеко зашел в выражении своих чувств?

И так как она молчала, он продолжал:

— Здесь, в Вапассу, с нами только три женщины, и вы единственная из них не находитесь под покровительством мужа. Я сразу же дал самые строжайшие распоряжения на ваш счет. И теперь я хочу знать, как исполняется мой приказ. Отвечайте! Не кажется ли вам назойливым то внимание, которое в последнее время вам выказывает этот человек? Вы ведь знаете, кого я имею в виду, не правда ли?

На этот раз она, покраснев, опустила голову и кивнула.

— Я говорю об Октаве Малапраде, — сказал де Пейрак. Он помолчал немного, ровно столько, сколько нужно было, чтобы вызвать в памяти лицо повара, его атлетическую фигуру и почтительную улыбку.

Затем достал из кармана своего камзола одну из немногих оставшихся у него сигар и, склонившись к огню, прикурил ее от головешки. Откинувшись в кресле, он выпустил клуб дыма и сказал с улыбкой:

— Если он нарушил мой приказ, он будет повешен.

Эльвира вскрикнула и побледнела.

— Повешен!.. О, монсеньор! О нет! Бедняжка! О, только не из-за этого! Только не из-за меня!.. Я того не достойна…

— В любви властвует женщина. Разве вы не знали этого, прелестное дитя?..

Он снова посмотрел на нее с той неповторимой своей улыбкой, которая приподняла уголки его губ, придав им выражение насмешливости и нежности, так знакомое Анжелике.

— Разве вы не знали, что женщины властвуют в любви? — настойчиво повторил он.

— Нет, монсеньор, нет, я не знала, — наивно ответила Эльвира.

Она дрожала всем телом, но страх, который она только что испытала за Малапрада, помог ей собраться с мыслями, чтобы защищать того, кому, как подсказывало ей сердце, угрожает опасность.

— Монсеньор!.. Я клянусь вам, я могу побожиться… Он ни разу не позволил себе даже малейшего жеста, который заставил бы меня покраснеть. Я только все время чувствовала, что он… что… что он…

— Вы его любите?

Это уже походило на допрос. Она умолкла и блуждающим взглядом смотрела вокруг.

— Нет… я… я не знаю…

— Вы потеряли своего мужа три месяца назад на «Голдсборо»?

Совершенно отупевшая от волнения, она уставилась на графа.

— Моего мужа?

— Вы его любили?..

Он тормошил ее, изучал взглядом, и этот цепкий взгляд его остановился на темных детских глазах Эльвиры, заставляя ее смотреть на него.

— Вы любили своего мужа?..

— Да, конечно… То есть… я… я… уже не знаю…

Он отвернулся и некоторое время молча курил. Она застыла перед ним, опустив руки, уже не дрожа, и не отводила от него глаз. Потом он снова заговорил негромко, все тем же спокойным тоном:

— Октав Малапрад только сейчас приходил поговорить со мной, он вас любит. Догадываясь, что его чувства не прошли бы незамеченными для меня, он опередил события и доверился мне… Вот что он просил меня рассказать вам о нем, о его прошлом. Пять лет назад, когда он жил в Бордо, где был хозяином пользующегося хорошей репутацией трактира, он, застав свою жену с любовником, убил их обоих. Затем, не зная, как избежать расплаты за содеянное и скрыть следы своего преступления от дознания, которое неминуемо должно было начаться, он разрубил трупы на куски, часть их сжег, а остальные выбросил на свалку…

Анжелика, чтобы удержать приглушенное восклицание, прикусила губы. Эльвира отшатнулась, словно рядом ударила молния. Пейрак затянулся сигарой, с любопытством разглядывая ее.

— Сделав это, — продолжал рассказывать де Пейрак, — Октав переждал некоторое время, а затем удрал в Испанию. Вот тогда он и появился на моем судне, и я нанял его.

Наступило долгое молчание.

Вдруг Эльвира выпрямилась, расправила плечи и взгляд ее стал каким-то отрешенным.

— Мессир граф, — очень четко сказала она, в голосе ее неожиданно прозвучали мужественные нотки, чего никогда прежде он не слышал у нее, — пусть извинит меня мессир граф, если я покажусь ему несколько чувствительной. Но я вот что хочу сказать. Я думаю, что этот человек убил в яростном порыве ревности, неожиданно для себя самого, и потом, оставшись один, он совсем потерял голову от ужаса и не знал, как ему выпутаться. Он хотел спасти свою жизнь. А то, что он совершил, — это просто беда, несчастный случай, ну, как увечье, которое вдруг обрушивается на нас.

Она глубоко вздохнула.

— И это увечье не помешает мне любить его, — с силой сказала она. — То, что вы сейчас здесь рассказали, лишь раскрыло мне мои чувства. Ваши вопросы помогли мне понять собственную душу. Да, я искренне любила моего покойного мужа… вероятно… пока я была его женой… когда-то… Но это совсем не походило на то чувство, какое я испытываю сейчас к тому, о ком идет речь. Пусть мне говорят о нем все, что угодно. Для меня — я чувствую это! — он, несмотря ни на что, остался добрым, честным и нежным. А теперь я достаточно знаю о нем, чтобы сказать, что он еще и несчастен.

Она помолчала, потом добавила задумчиво:

— Он помогал мне идти во время бури, и ту ночь, когда мы пришли в Вапассу, я не забуду никогда…

Жоффрей де Пейрак бросил на нее благосклонный взгляд.

— Ну вот и прекрасно, — сказал он. — Именно такой ответ я и ожидал услышать от вас. У вас мужественная душа и благородное сердце, маленькая Эльвира. У вас ясный ум, и вы не дадите обмануть себя излишней сентиментальностью, которая в иных условиях была бы вполне понятна, но в данном случае абсолютно недопустима. Это правда, Малапрад человек верный, отважный, он мастер своего дела. Этот… несчастный случай, как вы его назвали, на всю жизнь поставил на нем клеймо. Но он же сделал его зрелым и заставил иными глазами взглянуть на всю его предшествующую жизнь, довольно обыденную, хотя, будучи хозяином трактира, он достиг в своем деле весьма неплохих успехов. Потеряв все, он мог бы опуститься. Но он стойко перенес несчастье. Нашел в себе силы вернуться к жизни. Конечно, кто-нибудь может сказать, что правосудие, мол, не восторжествовало, и я согласен с этим. Но с другой стороны, поскольку его жертвы заслужили возмездие, я никогда не взывал к его совести и не увещевал искупить вину. Искупление приходит само по себе, потому что не проходит дня, чтобы он не думал о содеянном. Я скорее старался подбодрить его, помочь ему стать тем человеком, каким знаете его вы: добрым, деликатным, но в то же время предприимчивым и прозорливым, то есть хотел помочь ему приобрести те качества, каких раньше, до его драмы, ему не хватало. Он будет очень любить вас, и вы ответите ему тем же.

Молодая женщина, стиснув руки, жадно ловила каждое его слово.

— Послушайте, что я скажу вам еще, — снова заговорил граф де Пейрак. — Я дам вам приданое, и оно вполне обеспечит начало вашей супружеской жизни. Он имеет право на свою долю тех ценностей, что мы добудем на руднике у Серебряного озера. Но кроме того, в качестве подарка он получит от меня деньги, на которые снова сможет открыть трактир или таверну там, где ему захочется, в Новой Англии или даже в Новой Испании, если так подскажет ему сердце. И мы позаботимся о воспитании ваших сыновей от первого брака, чтобы позднее устроить их получше…

— О, монсеньор! — воскликнула она. — О, я, право, не знаю, как вам высказать… О, монсеньор, да благословит вас Господь…

Она упала перед ним на колени, и по лицу ее покатились слезы.

«Как он умеет добиваться этого? — думала Анжелика. — Он мог бы поставить перед собой на колени всех женщин мира. Вот и эта, ведь она без памяти влюблена в другого, но разве она ни готова принадлежать ему в знак уважения и признательности? Право владыки…»

Жоффрей де Пейрак ласково склонился над рухнувшей перед ним на колени женщиной. Он заставил ее поднять голову и погрузил свой взгляд в ее затуманенные глаза, преисполненные благодарности.

— Не надо плакать, дружок. Вы мужественно выдержали незаслуженные испытания. Что же касается человека, которого вы любите, то, я знаю, он искупил свою вину. И будет справедливым попытаться сейчас вознаградить его за пережитые страдания. Жизнь милосердна. Особенно к мужчинам. Она причиняет страдания, но она и вознаграждает…

— Да! О монсеньор, я понимаю… Я понимаю, что вы хотите сказать. — И она проговорила тихо, прерывающимся от рыданий голосом:

— Когда я жила в Ла-Рошели, я была самой обыкновенной женщиной… Ни о чем не думала. Но теперь я вижу, что и не жила тогда… Вы открыли мне глаза, монсеньор, вы открыли мне глаза, и теперь я другая. Как много поняла я с тех пор… с тех пор, как живу рядом с вами, — робко добавила она. — О, как я люблю Вапассу, как я люблю ваш дом, монсеньор! Мы не уйдем отсюда. Никогда! Мы останемся здесь, он и я, и будем служить вам…

Он остановил ее снисходительным движением руки:

— Успокойтесь! Уже почти ночь, и сейчас не время строить планы на будущее. Сначала вы должны прийти в себя. Вы перенесли тяжелое потрясение. Утрите ваши слезы. Малапрад не должен видеть, что вы плакали, иначе он вообразит, будто вы отказались от него, и пустит себе пулю в лоб, раньше чем я успею убедить его в обратном. Эти бордосцы народ горячий… Но все-таки я советую вам не давать ему ответа до завтра. Идите к себе. Было бы хорошо, если бы этой ночью вы поразмыслили как следует, дали бы созреть вашему решению. Да и для него ночь сомнений и размышлений тоже не будет лишней. Он лучше оценит свои чувства. А сейчас я только предупрежу его, что вы обещали подумать.

Она послушно внимала ему.

— И еще я попрошу вас обоих, — вновь заговорил он, — чтобы вы продолжали пока жить так, как жили до сих пор, хотя и не скрывая своей доброй дружбы. Приближается самая суровая зимняя пора. Она потребует от нас много усилий. Нам предстоит пережить трудное время, и мы все должны выйти из него живыми и нравственно здоровыми. Вы меня понимаете?

Она с серьезным видом наклонила голову.

— Когда наступит весна, мы отправимся в Голдсборо, и там вас соединит узами брака пастор… или кюре, как вы решите сами.

— О, ведь и правда, я гугенотка, а он папист! — воскликнула она, явно ошеломленная.

— Если вы вспомнили об этом только сейчас, то эту пропасть, мне кажется, перейти легко. Мир! Мир на земле для всех людей доброй воли… Вот к чему все мы должны стремиться. Спокойной ночи!

Анжелика проводила молодую женщину до порога ее комнаты и, прощаясь, поцеловала ее.

Большинство мужчин уже удалились за большую занавеску, сшитую из звериных шкур, что отделяла от залы их спальню с нарами в два яруса.

Проходя через залу, Анжелика услышала, как загремели, падая, какие-то котелки — это бедняга Малапрад выронил их из своих трясущихся рук. Бледный, он бросил на нее взгляд затравленного зверя. Анжелике стало жаль его, и, подойдя, она торопливо шепнула ему: «Она вас любит».

Назад | Вперед