«Анжелика в Новом Свете» (фр. Angélique et le Nouveau Monde) (1964). Часть 3. Глава 24

День шел за днем, а Жоффрей де Пейрак и Флоримон все не возвращались. Тревожное беспокойство Анжелики перешло в панический ужас. Она старалась держаться спокойно, но осунувшееся лицо выдавало ее. Ночи она проводила без сна. А если ей и случалось задремать, она то и дело внезапно просыпалась и вскакивала, прислушиваясь к малейшему шороху, к потрескиванию мороза, к тишине, в которой она надеялась уловить приближение шагов, приглушенные голоса. Но грозное завывание за окном говорило ей только о том, что ветер будто с цепи сорвался и в его снежном вихре заблудятся и навсегда останутся лежать в ледяной пустыне ее муж и старший сын. Был день, когда она не могла удержаться и раз двадцать выходила на порог дома, выглядывая их, потом спустилась к озеру и долго шла вдоль берега, надеясь на чудо, — вот сейчас она увидит вдалеке выходящие из леса две темные фигуры. В конце концов она не выдержала, нервы ее сдали.

В тот день свинцовое небо, постепенно пожрав свет, словно придавило вокруг все живое. Уже в три часа стало темно, как ночью. Поднялся яростный ветер. Тех, кто отважился выйти во двор за инструментами или закрыть ворота палисада, он просто сбил с ног, и им пришлось возвращаться в дом на четвереньках. Несмотря на то, что двери дома были плотно закрыты, неистовые вопли зимней ночи проникали в залу, все невольно прислушивались к ним, и сознание хрупкости человеческой жизни зарождалось в их сердцах. Детей рано уложили спать: раньше чем обычно сели ужинать.

Мужчины ели молча, мрачные, объятые тревогой.

Анжелика чувствовала, что ей уже просто невмоготу, что у нее нет больше сил держать себя в руках. Она принялась ходить взад и вперед по зале, то заламывая руки, то прижимая их к губам, чтобы не дать вырваться стонам, то судорожно скрещивая их и бормоча: «Боже мой! Боже мой!..».

Увидев, как она мечется, мужчины подняли головы. Они уже не первый день замечали ее беспокойство, понимали ее отчаяние, но сейчас были просто потрясены, увидев ее слабой, не скрывающей своего страха, и это теперь, когда она утвердилась в своей власти над ними — что сама она осознала сначала с удивлением, потом с волнением и даже некоторым испугом, — когда она стала их госпожой, от которой они всегда могли ждать либо поддержки и помощи, либо совета и даже внушения.

— Матушка, дорогая матушка! — пробормотал Кантор и, вскочив со своего места, бросился к Анжелике и крепко обнял ее.

И тогда они поднялись все, окружили ее, еще более удручая своими ворчливыми утешениями:

— Ну что вы так тревожитесь, госпожа графиня! Ну что, по-вашему, с ними могло случиться, наконец?..

— Ну разве можно расстраиваться так из-за пустяков? Они оба очень выносливы, уж поверьте мне на слово, ведь они знаменитые трапперы!.. Уж я-то повидал мессира графа в деле!..

— А в хорошей хижине из коры и в пургу бояться нечего…

— Да я уверен, там на пути им попадется какая-нибудь индейская деревня…

Они не уточняли, на пути куда. Они с самого начала знали, что мессир граф ушел на север преследовать человека, который оскорбил его. Таков закон чести… Своим поведением лейтенант Пон-Бриан у многих из них вызвал желание задать ему хорошую взбучку… И тем не менее Анжелика чувствовала, что ни один из этих грубоватых мужчин не сомневался в ней, не сомневался в том, как приняла она ухаживания канадца. Ведь в их маленьком обществе ничто не могло остаться тайной. И если никого из них не было при ее разговоре с Пон-Брианом, то это отнюдь не означает, что они не могут себе представить, как он протекал. Пон-Бриан признался ей в своих чувствах, она поставила его на место, а потом граф де Пейрак, узнав о случившемся, отправился за ним в погоню, чтобы поквитаться с ним. Что ж, все это в порядке вещей. Но сейчас здесь, перед ними, металась объятая ужасом женщина, она ломала себе руки и смотрела на них — то на одного, то на другого, — как бы взывая к их помощи. И они чувствовали себя подавленными и смутно оскорбленными неслыханной наглостью этого канадца, который осмелился на то, чего они не позволяли себе даже в помыслах.

— Он не мог не пойти туда, госпожа графиня, не мог, — уговаривал ее Жак Виньо, — но вы увидите, он вернется.

«Он вернется! Он вернется!..» — Они повторяли эти слова, словно магическое заклинание.

И Анжелика, согретая теплом их участия, вдруг разрыдалась на плече у старого Маколле — в этот вечер он как раз был с ними. Впрочем, разве он не оказывался всегда там, ще в нем нуждались, словно старое, противостоящее всем бурям дерево, которое не вырвешь с корнем? Он прижал ее к своей груди, ласково приговаривая:

— Ну поплачьте, поплачьте. Вам станет легче.

Но остальные, увидев ее слезы, были ошеломлены. Любопытно, что именно Кловис, который, как всегда, с угрюмым видом держался в стороне, нашел самые верные слова, чтобы успокоить ее:

— А чего вам бояться-то? Он же с Флоримоном!..

Анжелика подняла голову и с надеждой взглянула на него.

— А ведь верно! Вы правы, Кловис! Он же с Флоримоном. А уж Флоримон никогда не заблудится. Правда же, не заблудится?

— Конечно нет, мы даже часто шутим между собой: уж никак этот парень буссоль проглотил в детстве.

Они успокоились, видя, как она, утирая слезы, едва заметно улыбается, и опять столпились вокруг нее, утешая ее простыми, сердечными словами. Величественный дон Альварес показал ей свои четки из черного самшита, давая понять тем самым, что он каждый день горячо молится о возвращении графа де Пейрака и ее сына.

Перед этой искренней и чистосердечной дружбой Анжелика снова разрыдалась, не в силах уже остановиться.

Госпожа Жонас взяла ее за плечи:

— Пойдемте со мной, мой ангел, вы совсем не в себе. Вам надо лечь и отдохнуть, иначе вот вы-то и будете похожи на привидение, когда они вернутся, бодрые и веселые.

Никогда Анжелика не думала, что госпожа Жонас такая добрая, отзывчивая женщина. Она довела ее до спальни, помогла раздеться, уложила в постель, не забыв перед этим согреть простыни двумя горячими валунами, потом принесла ей успокаивающую настойку, и все это она делала, не переставая утешать Анжелику.

У Анжелики понемногу отлегло от сердца. Разделив свое волнение с другими, она словно уменьшила его, да и госпожа Жонас своими разговорами не давала ей вернуться к мрачным мыслям.

— Мужчины очень выносливы, нам даже трудно себе представить насколько. А мы, женщины, сидим дома и делаем из мухи слона… Ну подумайте сами: холод, снег, расстояние, они не так уж страшны, если это ненадолго. У них, у мужчин, толстая кожа, горячая кровь и холодный ум. Разве вы когда-нибудь видели, чтобы мессир граф проявил хоть малейшие признаки усталости или страха? Лично я — нет!..

— Я все понимаю, — сказала Анжелика, нюхая настойку и отхлебывая ее маленькими глотками, — но ведь в лесу так легко заблудиться, тем более в такую пургу.

— Заблудиться! Если б они заблудились, меня бы это удивило!.. Разве мессир Рескатор не лучший кормчий всех океанов? Уж мы-то о нем кое-что знаем, не правда ли? А эта пустынная равнина мало чем отличается от моря, и звезды, между прочим, тоже всегда на своих местах и послужат тем, кто разбирается в небосводе. Синьор Поргуани сказал мне, что мессир граф взял с собою свой секстант.

— О, неужели? — воскликнула Анжелика, ободренная этой новостью.

И вдруг она снова помрачнела:

— Но ведь пурга, ночь. Этот адский снег заметает все следы и прячет звезды.

— Они найдут какое-нибудь укрытие, может быть, спрячутся в индейской хижине и переждут там пургу. А днем отыщут дорогу. Ведь не зря мессир граф такой ученый, да и Флоримон, разве он может заблудиться!

— Да, верно, с ним Флоримон, — повторила Анжелика, силясь улыбнуться.

Она закрыла глаза; госпожа Жонас приняла из ее рук чашку, взбила подушки и заплела ей волосы, чтобы она чувствовала себя покойно.

— Как мне благодарить вас? — пробормотала Анжелика, которую уже окутывала сонная нега.

— За что? Все справедливо, просто пришло наконец время позаботиться и о вас немного, мой бедный ангел, ведь вы столько носитесь с нами, — взволнованно сказала госпожа Жонас.

В этот вечер Анжелика поняла, какое место занимает она в сердцах обитателей Вапассу. В благодарность за то, что она все это время наделяла их мужеством, помогала им, поддерживала в них терпение, хорошее настроение, веселость, они теперь взяли на себя заботу о ней.

— Мужчины сказали, что, если завтра мессир граф не вернется, — добавила госпожа Жонас, — они снарядят отряд и отправятся им навстречу.

— Но ведь они даже не знают, в какую сторону он ушел…

— Они догадываются. Он ушел на север, по следу этого похвальбишки Пон-Бриана…

Анжелика открыла глаза и пристально посмотрела в раскрасневшееся лицо госпожи Жонас, потом в отчаянии закрыла лицо руками.

— Это я во всем виновата, — простонала она. — Но чем прогневила я небо, коль скоро, казалось бы, здравомыслящий мужчина счел себя вправе прийти сюда и оскорбить моего супруга в его собственном доме? Госпожа Жонас, умоляю вас, будьте искренни, скажите мне, разве в моем поведении было что-нибудь такое, что могло, пусть хоть немного, побудить лейтенанта так неуважительно отнестись ко мне?

— Нет, ясно же, нет, и не вздумайте казнить себя… Я прекрасно вас знаю, голубушка, я наблюдала вашу жизнь и в ЛаРошели, и на судне, ис мужем, и без мужа. И всегда и везде находились мужчины и такие, которые считали, что вы можете оставаться благоразумной, и такие, которые допускали, что не можете. Просто вы очень красивы, но это же не ваша вина. Но именно ваша красота и порождает недоразумения.

— О, он всегда был и будет эгоистом, — воскликнула Анжелика, — что ему мои муки! Он следует лишь своим побуждениям, своему кодексу чести, он уходит, даже не предупредив меня… и если он…

— Вы не смогли бы так любить его, если бы он был иным. С мужчиной более хладнокровным вам было бы покойнее, слов нет, но вы бы меньше его любили, поверьте мне. Ваша доля прекрасна… Но так уж повелось испокон веков — сокровище всегда вызывает зависть.И вас не должно удивлять, что кто-то пытается нарушить ваше счастье… Ну, хватит разговоров. Я побуду эту ночь с вами. Если вы проснетесь и вас будет мучить бессонница, мы опять чуточку поболтаем.

Они умолкли, слушая, как скрипят балки, как за окном завывает ветер, как рушатся с раздирающим душу треском деревья. Временами порывы ураганного ветра вдруг затихали, словно придушенные пушистыми сугробами снега. А сугробы, должно быть, становились все выше.

— К утру нас совсем занесет, — сказала госпожа Жонас.

Они уснули наконец, потом проснулись, вполголоса поговорили немного о Ла-Рошели, о людях из Голдсборо и о всяких неотложных мелких хозяйственных заботах.

— Надо бы попросить Кловиса сделать нам второй утюг, — сказала госпожа Жонас, — но у него такой скверный характер!

— Однако только у него и получаются хорошие утюги — и легкие, и в то же время достаточно тяжелые. И в них никогда не приходится без конца раздувать угли.

Утро наступило тихое. Измученный мир еще не осмеливался вернуться к жизни. В комнатах форта было сумрачно, потому что снег завалил окна. Но как только, не без труда, правда, отворили входную дверь, торжествующий зимний день, окрашенный перламутром и золотом, ворвался в залу. Природа улыбалась, и в сиянии ее девственной красоты было столько чистой белизны снега, атласной синевы неба, золотисто-желтого солнца и совершенства мягких очертаний возвышающихся вокруг деревьев, напоминавших длинные обгоревшие восковые свечи.

— Не ходите туда, не трогайте, смотрите, как красиво! — закричала Онорина, а сама тотчас же побежала на белый ковер и принялась с наслаждением кувыркаться на нем.

Мужчины, вооружившись лопатами, откинули снег от входа. Местами, особенно с той стороны, откуда дул ветер, его навалило до крыши. Они мужественно сражались с огромными сугробами, барахтались в этом очаровательном холодном плену, и человеческое дыхание маленькими полупрозрачными облачками поднималось над погребенной под снегом землей.

Анжелика с ликованием воспринимала сейчас радужную красоту окружающей природы, словно забыв о том, что эта природа таит в себе смертельную угрозу. Она решила, что в такой день не должно быть места ни печали, ни отчаянию.

Утро было уже в разгаре, когда она вдруг услышала крик и опрометью выскочила из дома. Все показывали друг другу на прибрежную скалу, от которой в эту минуту отделялась огромная снежная глыба.

— Обвал…

— Но отчего обвал, отчего? — заорал Жак Виньо. — Посмотрите, госпожа графиня. Это они!..

И тогда все увидели на черном и крутом лике скалы две человеческие фигуры: они медленно спускались с одного уступа на другой, цепляясь за ветви деревьев и кустов.

— Это они!..

Мужчины издали победный клич и стали бросать в воздух свои меховые шапки. Потом они решили бежать к подножию скалы, но им тут же пришлось вернуться, так как без снегоступов нельзя было ни шагу ступить. Пришлось отказаться от мысли идти навстречу путешественникам, и время, которое прошло, пока они сами не подошли к форту, тянулось бесконечно долго.

И вот они появились, совсем близко, живые.

Анжелика вела себя как безумная. Она зачем-то пошла в дом, потом выбежала во двор, потом снова вернулась в залу и долго кружила по ней. Наконец, вспомнив, зачем пришла сюда, она схватила бутыль водки, которую они хранили в ларе под замком, и пулей вылетела на порог.

Жоффрей де Пейрак уже подходил к двери. Их взгляды встретились. На его заросшем бородой лице блуждала слабая улыбка, оно показалось ей исхудавшим, словно искаженным гримасой, и на нем выделялись лишь бледные следы шрамов да его темные, горящие лихорадочным блеском глаза. Он неотрывно смотрел на нее.

Он смотрел на нее, безразличный ко всему вокруг, он разглядывал ее, как будто она была единственным живым существом в мире. И для нее он возник, словно солнце, без которого для нее нет жизни, и она тоже не видела никого, кроме него. Виньо пришлось взять у нее из рук бутыль.

— Выпейте, мессир граф, — сказал он, наливая полную чарку и протягивая ее хозяину.

— Хорошая мысль, — одобрил де Пейрак.

Одним духом он опрокинул чарку, немного напряженным шагом, хромая, прошел к камину и сел на скамью.

Анжелика подбежала к нему и опустилась на колени у его ног.

Нет, пожалуй, даже не опустилась, а рухнула перед ним на колени, настолько счастье в эту минуту как-то странно совсем лишило ее сил. Она хотела снять с мужа сапоги, но едва ее руки коснулись его мускулистых ног, покрытых обледенелой тканью коротких штанов, как она вспомнила все, и ей снова стало не по себе. Она не знала, что послужило тому причиной — беспредельное ликование, ее любовь к нему или страх при мысли, что столь дорогой ей человек так неожиданно мог быть отнят у нее, — но она, словно поверженная этим откровением, вдруг утратила свою волю, чтобы отныне жить только в тесном единении с ним, только ради него. Она обхватила его руками, сжимая его колени, обнимая его и глядя на него широко открытыми сияющими глазами, из которых катились молчаливые слезы, она смотрела и никак не могла насмотреться на лицо этого человека, необычные черты которого неотступно преследовали ее всегда, всю ее жизнь с того самого дня, когда она увидела его в первый раз.

И он тоже, чуть склонившись, бросил на нее пристальный взгляд.

Это было всего мгновение. Всего лишь на одно мгновение встретились их взгляды. Но этого было достаточно для того, чтобы у всех, кто наблюдал эту сцену, она оставила неизгладимое впечатление. Но, пожалуй, никто не смог бы сказать, что потрясло их в ней больше всего: обожание, которое всем своим видом выказывала коленопреклоненная Анжелика, или обжигающая страсть, озарявшая властное лицо графа, человека, которого они привыкли видеть неуязвимым, неподвластным никаким людским слабостям.

Чувство удовлетворения и в то же время какая-то неясная тоска сдавила сердца всех. Неожиданное целомудрие заставило их опустить глаза. Каждый, полный своими печалями, своими мечтами и разочарованиями, увидел в этот миг, словно в свете молнии, сверкнувшей из тучи и осветившей два существа, устремленные друг к другу, лицо самой Любви.

Граф де Пейрак нежно положил обе руки на плечи Анжелики, чтобы подбодрить ее, и повернулся к застывшим в неподвижности людям.

— Приветствую вас, друзья мои, — сказал он хриплым, глухим от усталости голосом. — Я рад видеть вас снова.

— Мы тоже, мессир граф, — ответили они хором, словно ученики в классе.

Все они еще были как в тумане, и хотя с момента встречи пробежали лишь минуты, они показались им бесконечными. Воцарилась тишина. Эльвира, с трудом удержав набежавшую слезу, прижала к себе руку Малапрада.

— А как же я? — раздался вдруг голос Флоримона. — Я едва жив, а на меня никто не обращает внимания.

Все обернулись к нему и разразились смехом. Флоримон, покрытый снегом, с бахромой сосулек на шапке, стоял, привалившись к двери.

Граф бросил на сына дружески участливый взгляд.

— Помогите ему. Он совсем выбился из сил.

— Ну нет, больше ты меня не проведешь, — ворчал Флоримон, — больше я с тобой не пойду…

Только тут все увидели, что бедный парень и впрямь превратился в ледышку и был, как говорится, при последнем издыхании.

Кантор и Жак Виньо подхватили его и отнесли на постель. Они сняли с него обувь и одежду, Анжелика подбежала осмотреть сына.

— Бедный мальчик! — шептала она, целуя его. Она с головы до пят растерла Флоримона водкой, потом села рядом и долго массировала его окоченевшие ноги.

Он уснул безмятежно, как в детстве, а госпожа Жонас принялась готовить для всех грог.

Назад | Вперед