«Анжелика в Новом Свете» (фр. Angélique et le Nouveau Monde) (1964). Часть 3. Глава 9

Безобидные — это те, кто доброжелателен, у кого светлая душа. Анжелика особенно любила юного Жана Ле Куеннека и относилась к нему как к сыну. Он был услужлив, прилежен. У него всегда находилось время выстрогать в лесу все, о чем бы ни попросили его женщины: валики для белья, стиральные доски или доски для теста, для разделки мяса с аккуратным желобком для стока крови или маленькие квадратные дощечки из твердого дуба, на которые клали маисовые лепешки, перед тем как сунуть их в печь. А когда пришла зима, он выдалбливал миски, кувшинчики. И обязательно украшал их мелким орнаментом — гирляндами и цветочками. Из искривленных корней деревьев он делал причудливых драконов и отнюдь не безуспешно учил Флоримона и Кантора орудовать стамеской.

Граф де Пейрак некогда выкупил его у одной берберийской корабельной команды, использовавшей пленника как гребца на своей галере. Посетив галеру с одним марокканцем капитаном, который привез его в Сале, граф обратил внимание на этого светлоглазого кельтского юношу и сразу увидел, что в нем едва теплится жизнь. Он выкупил его за большие деньги, несмотря на раболепные протесты знатного марокканца, который, однако, считал, что не должен отказывать тому, кто пользуется доверием самого Великого султана. Жоффрей де Пейрак велел позаботиться о юноше и помог бы ему вернуться во Францию, если бы молодой бретонец не умолил графа оставить его у себя на службе. К тому же он давно мечтал попасть в Америку, чтобы поселиться там в колонии.

Родившийся в глухих лесах Изльгоа, в Армориканском массиве, он научился ремеслу плотника, дровосека и угольщика, умел делать сабо. Душой он больше тяготел к лесу, чем к морю. И если он уплыл в море, то это лишь потому, что море — самая естественная дорога для бретонца, который отваживается покинуть свои леса, и еще потому, что он не мог больше оставаться у себя на родине. Когда-то его отец был повешен сеньором поместья за браконьерство. За одного только зайца, которого этот несчастный поймал в силки, чтобы побаловать на Рождество своих малюток, обычно не видавших ничего другого, кроме гречишной похлебки. Но древний крепостнический закон его не простил — его повесили.

Когда Жан вырос, он убил лесничего, по вине которого повесили его отца. Однажды вечером на изгибе тропинки, шедшей между двумя гранитными осыпями под кронами дубов и каштанов, он лицом к лицу столкнулся с человеком в ливрее с вышитым гербом сеньора. Он поднял свой топор и убил его. Потом бросил труп в глубокие воды горного потока, что протекал под польдерами, подтачивая камни своим бурным течением. После этого Жан покинул родные места. Не часто он вспоминал эту историю, а если и вспоминал, то лишь для того, чтобы поздравить себя с тем, что сделал. Теперь он больше не крепостной. Жан был старше тех лет, что давали ему, глядя на его смеющееся мальчишеское лицо. Ему, верно, было около тридцати.

Тоже безобидным, иными словами, верным другом, который никогда не предаст, Анжелика считала мальтийца Энрико Энци. Среднего, скорее даже маленького роста, с гладкой, без растительности, оливкового цвета кожей, с гибкой мускулатурой рыбы, удар хвоста которой может оказаться смертельным, он был красив. В его жилах текла турецкая, греческая и венецианская кровь, а также кровь вольного крестоносца с древней примесью семитской, которую народы острова Мальты получили от своих финикийских предков. Граф де Пейрак переманил его к себе на Мальте, когда ему было пятнадцать лет и он зарабатывал себе на жизнь ловлей кораллов. А еще он, служа христианской вере, подводил брандеры под борта галер Великого Турка. Он был яростным поборником христианства, этот мальчик-сирота, удивительную выносливость которого — никто из самых умелых ныряльщиков Мальты не мог продержаться под водой дольше, чем он, — жесточайшим образом эксплуатировали мальтийские рыцари. Он один принес больше вреда Блистательной Порте, чем многие заслуженные рыцари. А что получил он в награду? Заверения, что попадет в рай.

Он страстно любил неистовые погружения в зеленое и холодное чрево моря. Ярость мусульман в тюрбанах и восхищение других ныряльщиков, его собратьев по ремеслу с разъеденными соленой водой ногами и раздутой от постоянного пребывания под водой грудью, вполне вознаграждали его. Но если такое существование удовлетворяло ту часть его существа, которая вместе со светлыми глазами досталась ему от рыцаря-крестоносца, то текшая в его жилах кровь венецианских купцов заставила его в конце концов задуматься о том, что же ждет его. Куда заведет его эта несчастная жизнь? Когда он разбогатеет? Когда найдет он под волнами сокровище, на которое он будет иметь право?

И вот в одно прекрасное утро, когда Энрико сидел в тени стены на набережной в Ла-Валетте, к нему подошел Рескатор, пират в маске, о ком он столько слышал как о человеке справедливом и непобедимом, и в упор посмотрел на него.

— Ты — Энрико, который плавает дальше всех, глубже всех и дольше всех? Хочешь пойти ко мне на судно в команду ныряльщиков? — спросил Рескатор.

Мальчик, продолжая сидеть, пугливо замотал головой.

— Я не хочу покидать Мальту и своих друзей.

— Это Мальта тебя покинет, мой мальчик. Мальта оставит тебя ради других, когда ты заболеешь и перестанешь приносить ей пользу. Но если ты будешь хорошо служить мне, я не покину тебя никогда.

Подросток медленно поднялся. Он был маленький и худой. Ему можно было бы дать лет тринадцать. Вскинув голову, он снизу вверх посмотрел на лицо собеседника.

— Я вас узнал. Вы — Рескатор. Те, кто служит вам, не жалуются, я знаю.

— Да, это так. А сегодня я пришел сюда только ради тебя, потому что ты мне нужен.

Глаза маленького мальтийца на его худом личике цвета самшита округлились.

— Не может быть. Никто никогда не говорил мне таких слов. Я еще никому никогда не был нужен. — А потом он вдруг в ярости прокричал:

— Если я поплыву с вами, то только с условием, что в любой момент смогу вернуться на Мальту, где бы мы ни были, и вы дадите мне денег!

— Решено, я принимаю твое условие, потому что ты мне нужен, — повторил де Пейрак, ибо это был он.

— Я никогда не стану ничьим рабом. Меня привлекает только опасность.

— У тебя ее будет больше, чем ты думаешь.

— Я добрый католик, вы не заставите меня сражаться против галер рыцарей Мальтийского ордена?

— Тебе не придется этого делать, если рыцари сами не нападут на меня. Но у них нет к тому оснований, ведь я заключил с ними договор.

— Идет!

И Энрико тотчас же отправился на судно, не имея при себе ничего, кроме шелковой набедренной повязки. Он очень изменился за те десять лет, что плавал на кораблях графа де Пейрака. Кроме того, что он с необычайным умением подводил брандеры и оковывал металлом днища и борта кораблей, он был незаменим в рукопашной схватке, превосходно владел ножом и стрелял, короче, обладал качествами, неоценимыми в абордажной битве. И за все эти десять лет он ни словом не обмолвился о возвращении на Мальту.

Когда Жоффрей де Пейрак покинул Средиземное море и ушел в Карибское, он взял с собой и Энрико, и именно благодаря своей команде мальтийских ныряльщиков, главным в которой был Энрико, он осуществил необычайную затею, принесшую ему огромное состояние, — поднял со дна морского сокровища с испанскихгалионов,потопленныхфранцузскимифлибустьерами.

Теперь молодой Энци был богат. Граф подарил ему три очень красивые золотые вазы, которые Энрико извлек из пучины Карибского моря, к тому же юноша постоянно получал жалованье, положенное ему как члену команды, и определенную долю от всей добычи. Но даже Жоффрей де Пейрак был поражен, когда здесь, в Америке, на его вопрос, кто хочет добровольно отправиться с ним в глубь страны, Энрико изъявил желание. И это он, человек-рыба, который за десять лет службы у графа ни разу не решился отойти дальше чем на сто шагов от берега моря или от прибрежного городка.

— Нет, Энрико, лес, горы и болота — ну для тебя ли они? Ты — сын Средиземного моря. Ты будешь страдать от холода.

— Холод, — с презрением сказал Энрико, — кто лучше меня знает, что такое холод?.. Тот, кто не опускался в пучину океана так глубоко, как я, не знает, что такое холод в смертном саване. Монсеньор, ни один человек не привычен к холоду так, как я.

— Но тебе не придется больше нырять. Золото, которое я буду искать на этот раз, находится под землей, а не в глубинах моря.

— Если там есть и моя доля, не все ли равно, где оно? — сказал Энрико с той непринужденностью, какую он иногда позволял себе на правах очень старого друга хозяина, которого тот ценит. — И потом, — добавил он, смеясь, — мне говорили, что там есть озера, много озер. И я смогу нырять и ловить для вас рыбу.

Он приблизился к графу и сказал вполголоса на сардинском диалекте, который де Пейрак понимал:

— Я должен, обязательно должен быть с тобой, мой господин, мой отец, потому что кто же иначе предупредит тебя об опасностях, которые грозят тебе? Я — порождение сирены и альбатроса, и я вижу невидимые стрелы, что подстерегают тебя в этом лесу. Если бы я умел молиться, я остался бы на берегу и молился за тебя. Но я не умею хорошо молиться, я больше верю в дьявола, чем в мадонну. Значит, все, что я могу сделать для тебя, — это быть рядом с тобой. Мой нож всегда окажется достаточно проворным, чтобы защитить тебя.

Пейрак улыбнулся, глядя на невысокого смуглого молодого человека, повзрослевшего, конечно, но все еще по-юношески пылкого, который смотрел на него снизу вверх, задрав голову, как десять лет назад на залитой солнцем набережной ЛаВалетты. Он ответил ему по-итальянски:

— Пусть так, идем, ты мне нужен.

И тем не менее именно Энрико Энци более чем кто-либо невзлюбил Анжелику почти сразу же, как она появилась на «Голдсборо»; при встрече он провожал ее свирепым взглядом, цедил сквозь зубы желчные реплики и ругательства. И именно он больше всего страдал от ревности, боясь, как бы любовь его господина к жене не принизила тот возвышенный образ, что он создал в своем воображении. Он еще не встречал мужчины, который не раскис бы под властью женщины. Правда, до сих пор он не замечал, чтобы какая-нибудь женщина имела власть над графом. Но с этой все получалось совсем не так, как с другими. И Энрико наблюдал за нею с беспокойством, готовый несправедливо осудить все, что бы она ни делала, что бы ни говорила. Ведь он и в глубь страны решил отправиться с графом лишь ради того, чтобы следить за нею. И еще, чтобы заботиться о маленькой Онорине, которую его друг Сисильен, умирая на «Голдсборо», знаком поручил ему.

Анжелика заметила это во время их долгого пути, когда буквально на каждом переходе возле нее неожиданно с мученическим видом возникал Энрико, исполнявший свой тайный обет помогать им, Анжелике и Онорине: он приносил им воду, старался развлечь малютку, выполнял все ее капризы. Поначалу удивленная, ибо она знала, что Энрико не питает к ней любви, Анжелика наконец поняла в чем дело, и у нее появилось к нему чувство привязанности. Со своей стороны,он отметил, что эта женщина, доставившая ему столько беспокойства, превосходно знакома с портом Ла-Валеттой, узнал, что она была выкуплена его господином графом де Пейраком у рыцарей Мальтийского ордена и что она побывала даже в Канди, короче говоря, что она избороздила чуть ли не все Средиземное море. Он стал лучше понимать, чем она пленила его господина, и, догадавшись об узах, которые их связывают, смирился. Анжелика заботилась онем, так как здоровье у него и без того было хрупкое, а теперь он совсем позеленел от холода. Сухой воздух раздражал носоглотку, привыкшую к влажному морскому климату, он беспрестанно кашлял, и у него часто шла носом кровь.

Этот проворный двадцатипятилетний человек-рыба с четкими, словно вырубленными резцом, чертами загорелого лица и бездонной глубиной огромных глаз, волею судеб оказавшийся в дебрях лесов и выглядевший теперь старше своих лет, несомненно, был самым ловким и изобретательным из людей графа. Как всякий моряк, привыкший вязать узлы и снасти, он плел корзины, сети и под руководством Элуа Маколле взялся даже за изготовление снегоступов. Этой работой он занимался по вечерам в компании с плотником Жаком Виньо и немым англичанином. Зимой лишняя пара снегоступов никогда не помешает. Когда же у них кончились веревки, они по примеру индейцев пустили в ход кишки животных. Жоффрей де Пейрак привлекал Энрико и к работе в лаборатории, где они проводили химические опыты. Еще в те времена, когда Энрико жил на Мальте, он интересовался подобными опытами. Ла-Валетту часто посещали арабские ученые, и нищий мальчишка, подтягиваясь на переплетах частой деревянной решетки, которой были забраны окна уставленной ретортами лаборатории, смотрел, как они приготавливают там свои гремучие взрывчатые смеси. Энрико вместе с графом воссоздал много рецептов смесей для взрыва кораблей, секрет изготовления которых он сумел тогда хитростью перехватить. От этих занятий их душил раздирающий горло кашель, что отнюдь не охлаждало их пыл.

Когда Анжелика думала о предстоящей суровой зиме, она больше всего боялась за милого доброго Куасси-Ба.

Но сам Куасси-Ба не боялся ничего. Он был словно отрешен от все и вся. Настоящий языческий бог, священнодействующий над купелированием золота, склонивший свое темнокожее лицо над сосудами с костной мукой или над отливающим всеми цветами радуги расплавленным металлом, он хранил в своей памяти секреты земли и не замечал почти ничего, что не имело непосредственного отношения к его магической работе, к которой он был приучен с детства, когда с суданскими золотоискателями спускался в глубокие шахты, спускался бесконечно долго, упираясь спиной и ступнями ног в стенки колодца. В его стране золото приносили в жертву дьяволу.

Преданность Куасси-Ба недрам земли и золоту тесно сплеталась с преданностью, которую он питал к своему господину. Служить ему, помогать ему, оберегать его от опасностей, заботиться о его сыновьях — все это, по его мнению, составляло частицу тяжелого труда по добыче золота. Куасси-Ба был степенный, сильный, спокойный и мудрый, и в то же время в нем было что-то наивно-детское.

Его осведомленность в области металлов и рудничного дела была велика. Он основательно постиг науку, работая с графом де Пейраком, и эти познания прочно соединились, сплавились с его врожденной интуицией сына земных глубин. И он снискал к себе уважение белых, которые работали вместе с ним. Он делал сообщения в университетах Палермо и Сале, в Марокко, и арабские ученые, великие ученые мужи в горностаевых мантиях, со вниманием слушали черного раба. Ничто, казалось, его не трогало, ничто не могло нарушить его душевный покой. Только его глубокое смирение и кротость перед силами природы выдавали в нем сына Хама. И еще свидетельствовали о его африканском происхождении слишком ранняя седина да глубокие морщины на лице. Потому что в действительности он был значительно моложе графа. Но сыновья Хама стареют рано. Да, ничто, казалось, не трогало его, и в то же время он был чувствителен ко всему. Его присутствие было для Анжелики истинным утешением. Когда он садился у очага, она чувствовала, что среди них находится человек мудрый и добрый, человек с возвышенной душой, который привнес в чрево страстей цивилизованного мира крупицы наивной первобытной простоты.

Были и другие, кто не внушал Анжелике ни малейших опасений: это всегда хлопотливый, общительный пьемонтец Поргуани, безукоризненно сдержанный немой англичанин Леймон Уайт, о котором, по правде сказать, они почти ничего не знали, но все чувствовали, что на него можно положиться, и Октав Малапрад, повар из Бордо. С Октавом Анжелику сближала еще и его профессия. Когда речь заходила о приготовлении какого-либо блюда или вообще об этом ремесле, они понимали друг друга с полуслова. Ведь некогда Анжелика хозяйничала в таверне «Красная маска» и небольшом заведении в Фобурж-СенОноре, где подавали горячий шоколад, и ее опытность проявлялась в каждом ее слове. И она, думая о Малапраде и вспоминая, как мужественно боролся он с бурей, которая настигла их «Голдсборо», говорила себе, что он достоин лучшей доли.

Почему, когда он помешивал маисовую кашу или старательно обрезал ножом куски дичи, она, глядя на него, представляла его себе не в белом поварском одеянии, а в напудренном парике, в расшитом галунами рединготе офицера королевского стола, который, отвернув манжеты, священнодействует среди сутолоки дворцового праздника?

Прошло то время, когда ему пришлось взяться за топор лесоруба, чтобы помочь построить жилище; теперь он снова занял место у плиты. Он отдал на откуп госпоже Жонас и Эльвире почти всю черную работу, не возражал, если они чистили коренья, но лично пробовал самый неприхотливый суп и с религиозной тщательностью проверял приправу.

Временами на него находила мания величия. Он вдруг заводил речь о роскошном обеде, уверял, что скоро приготовит соус из каперсов по-королевски, суп из креветок по-сотернски, профитроли в шоколаде. Все собирались вокруг него, слушали.

Анжелика старалась тоже не ударить в грязь лицом. Она вспоминала, как приготовить баранью ногу по-лионски или щербет по-персидски. Это были их вечерние сказки, их «Тысяча и одна ночь».

Назад | Вперед