«Бунтующая Анжелика / Бунт Анжелики / Мятежница Пуату / Анжелика в мятеже» (фр. Angélique se révolte) (1961). Часть 1. Глава 11

В проем двери лился солнечный свет. На его фоне четко прорисовались два тонких юношеских силуэта.

— Флоримон! — простонала Анжелика, едва не теряя сознание. — Флоримон! Господин аббат де Ледигьер!

Улыбаясь, они приблизились. Флоримон встал на колено и поцеловал матери руку. Аббат последовал его примеру.

— Но почему? Кто? Как это случилось? Твой дядя сказал мне…

Вопросы, вопросы… А первый порыв радостного удивления уже сменила неясная подавленность. Аббат объяснил, что слишком поздно узнал о возвращении госпожи дю Плесси во Францию. Ему еще надобно было исполнить некоторые обязанности перед маршалом де ла Форс, у которого он после отъезда Анжелики служил помощником капеллана. Как только смог, он отправился в дорогу и по пути остановился в Клермонском коллеже, чтобы посмотреть, как там живется Флоримону. И тогда отец Реймон де Сансе поспешил возвратить ему бывшего ученика, будучи счастлив, как он сказал, найти ему спутника для путешествия в Пуату.

— Но почему? Почему? — повторяла Анжелика. — Мой брат писал, что…

Аббат де Ледигьер смущенно опустил длинные ресницы.

— Мне показалось, что Флоримон проявил упорство, — прошептал он, — и его отослали.

Она перевела взгляд с приятного лица молодого аббата на своего сына. Его едва можно было узнать, и однако это был он. Вытянувшийся, тощий, как гвоздь, в своей черной ученической блузе. Его талия, перетянутая поясом, казалась тонкой, словно у девочки. Двенадцать лет! Скоро он достанет ей до плеча. Он откинул локон, упавший на глаза, — жест был раскован и красив — и она вдруг поняла, откуда ее смятение: он так походил на отца! Из детских черт, как из футляра, проступили чистый профиль, чуть впалые щеки, полные насмешливые губы — лицо Жоффрея де Пейрака. Таким оно угадывалось сквозь покрывавшие его шрамы. Казалось, вороные волосы Флоримона стали вдвое гуще, в зрачках мелькали искорки легкой иронии, заставляющие не слишком доверять его манерам добросовестного ученика.

Что произошло? Она не поцеловала его, не прижала к сердцу, но все было так, словно он уже бросился ей на шею, как это случалось раньше.

— Вы в пыли, — сказала она, — и, должно быть, устали?

— Действительно, мы без сил, — подтвердил аббат. — Мы заблудились и сделали крюк в двадцать лье, пытаясь объехать вооруженные банды неверных. Провинция кишит ими. Около Шанденье нас остановили гугеноты. Им не понравилась моя сутана. Но Флоримон назвал ваше имя, и это их успокоило. Потом на нас напали какие-то проходимцы. Им, наоборот, понравились наши кошельки. К счастью, со мной была моя шпага… У меня такое впечатление, что здесь все очень возбуждены…

— Ступайте, поешьте, — настаивала она, понемногу приходя в себя.

Слуги засуетились. Они были рады видеть мальчика, бывшего раньше в Плесси с братом Кантором. На столе тотчас появились творог и фрукты.

— Должно быть, вас удивило, что я при шпаге, — продолжал аббат нарочито изысканным и сладковатым тоном. — Но дело в том, что господин де ла Форс не может терпеть дворянина, будь он даже священник, без шпаги. Он добился у архиепископа позволения носить ее всем исповедникам благородного происхождения.

Аббат объяснил, осторожно действуя позолоченной ложечкой, что господин маршал, отправляясь в военный поход, желал на театре войны слушать мессы, обставленные так же торжественно, как в его дворцовой капелле. Иногда это создавало довольно пикантные обстоятельства. Капеллану случалось проповедовать прямо на стене осажденного города, и дым ладана смешивался с гарью первых пушечных залпов. «Святой Ковчег под стенами Иерихона!» — кричал тогда восхищенный маршал. Вот кому служил аббат в отсутствие той, кого он уже не чаял увидеть, а встретив, не мог не выразить своей радости.

Пока прибывшие восстанавливали свои силы, Анжелика отошла к окну, чтобы прочитать послание отца де Сансе, привезенное наставником сына. Там говорилось о Флоримоне. Ребенок не отвечает их ожиданиям, писал иезуит. Он не любит умственной работы, а может быть, просто туп. Он имеет пагубную склонность прятаться и тайно изучать глобус и астрономические инструменты во время уроков фехтования, а также садится на коня, когда математик входит в класс. Короче, ему не хватает обычного школьного прилежания, и, что весьма прискорбно, он нимало этим не смущен. Послание заканчивалось этим пессимистическим замечанием. Подняв глаза, она увидела желтую листву парка и дикие вишни с кронами темно-кровавого оттенка.

Наступала осень.

Все эти словеса — только предлог! Флоримон не мог покинуть коллежа без приказа короля. Она повернулась к аббату и с дрожью в голосе произнесла:

— Вам следует тотчас уехать. Вы не должны были ни являться сюда, ни привозить моего сына.

Внезапное появление Мальбрана прервало растерянные возражения маленького аббата:

— Ну, сынок, поглядим, что сталось с вашей доброй шпагой. Поди, вы и сами заржавели, как она, занимаясь пустяками! Вот три отменных клинка. Я их наточил для вас… Я как знал, что вы не замедлите появиться.

— Сударыня, что вы говорите? — лепетал аббат. — Неужели у вас не найдется занятия для меня? Я могу продолжать уроки латыни с Флоримоном и учить азбуке вашего младшего сына. Я рукоположен в сан и могу служить мессы в вашей часовне, исповедовать прислугу…

Ужасно, что он ничего не понимает! Нежные взгляды говорят, что он обожает ее. Должно быть, втайне он пролил много слез, считая ее погибшей. Сейчас он счастлив уже тем, что она жива. Но неужели он не замечает, как она изменилась, не чувствует, что вокруг нее темным ореолом сгустилась опала? Что в Пуату зреет бунт? Что здесь в замке самый воздух пропитан чувственностью, злобой и кровью?

— Служить мессы! Вы с ума сошли… Солдаты осквернили мое жилище. Меня держат под замком, оскорбляют, и я сама.., сама.., я проклята…

Последние слова вырвались безотчетно. Анжелика произнесла их чуть слышно, впившись взглядом в детские ясные глаза молодого человека, словно надеялась защитить себя его простодушием. Нежное лицо аббата де Ледигьера стало серьезным, и он мягко заметил:

— Вот и еще причина отслужить мессу.

Взяв руку Анжелики, он истово сжал ее. Бесконечное доверие сияло в его прекрасном взоре. Внезапно ослабев, она отвернулась и покачала головой, будто прогоняя тягостное видение:

— Ну, что же! Оставайтесь… И отслужите вашу мессу, милый аббат. Бог даст, она поможет, и все пойдет хорошо.

Наступило время возвращений. Еще через день объявился Флипо, прибывший из Италии. Преподав начатки французского арго сыну итальянского синьора, выкупившего его в Ливорно, и тем отплатив ему за добро, он поспешил в Пуату. Шесть месяцев от трясся на муле по холмам и долинам. Служба в ажурных дворцах Адриатического побережья научила его ухваткам и красноречию комедийного слуги, а странствия по заснеженным альпийским перевалам и пыльным французским дорогам превратили в крепкого, бывалого молодца с бронзовым загаром и мускулистыми плечами. Такому бойкому говоруну и красавчику с насмешливой, лукавой физиономией самое бы место среди бродяг Нового моста.

— У тебя не было желания сначала заехать в Париж? — спросила у него Анжелика.

— Я там был, справлялся о вас. Узнал, что вы в поместье, ну и приехал сюда.

— Почему же ты не остался в Париже? — настойчиво допытывалась она. — Ты стал разбитным малым и мог бы неплохо там устроиться.

— Я бы предпочел, сударыня маркиза, остаться у вас.

— У меня сейчас не лучшее место. Король меня держит в опале, ты парижанин, там бы и жил.

— Да куда мне податься, сударыня маркиза? — отвечал бывший обитатель Двора чудес, состроив грустную мину. — Вы — вся моя семья. Вы стали мне почитай что матерью после того, как не дали прибить меня у Нельской башни. Я себя знаю. Если вернусь на Новый мост, снова примусь красть кошельки…

— Надеюсь, ты оставил эту скверную привычку. — Здесь другое дело, — заметил Флипо. — Мне надо было не сбить руку. Сохранить мастерство. Да и как бы я прожил во время такого долгого пути? Но коли это станет основным занятием, тут от тюрьмы не убережешься. Помню, когда я был совсем щенком и болтался при Дворе чудес, был там один старик, кажется, его звали папаша Урлюро. Так он повторял нам каждое утро: «Дети мои, знайте: вы рождены для виселицы». Тогда я не очень-то понимал… Да и теперь в толк не возьму, что за радость в этом ремесле. Подрабатывать так при случае — еще куда ни шло, но служить я хотел бы вам…

— Если все так обстоит, я тебя не гоню. У нас с тобой есть что вспомнить…

В тот же вечер в замок зашел бродячий торговец. Служанка доложила Анжелике, что он просит его принять «по поручению ее брата Гонтрана». Маркиза побледнела, и служанке пришлось несколько раз повторить эту просьбу, прежде чем хозяйка опомнилась и пожелала видеть пришельца. Он сидел на кухне перед раскрытым сундучком и расхваливал свой галантерейный товар: ленты, иголки, раскрашенные картинки, снадобья. И сверх того — все, что требуется для работы живописцу.

— Вы сказали, что вас послал мой брат Гонтран? — спросила Анжелика.

— Да, госпожа маркиза. Монсеньор, ваш брат и наш товарищ, поручил мне кое-что вам передать, когда я отправился по стране. Он сказал: «Будешь в Пуату, навести замок Плесси-Белльер, что в Фонтене. Зайди к хозяйке замка и вручи ей это от Гонтрана».

— Сколько времени вы не видели брата?

— Да больше года.

Все объяснилось. Повествуя о своем долгом странствии, он рылся в кожаной сумке. Наконец вытянул сверток, старательно обернутый промасленной тряпицей.

Взяв его, Анжелика поручила торговца заботам прислуги и разрешила оставаться в доме столько, сколько ему заблагорассудится.

Вернувшись к себе, она торопливо развернула сверток. Перед ней лежало полотно, на котором с дивным искусством были запечатлены ее сыновья, такие разные, но с общим для всех троих мечтательным и насмешливым выражением лица. На первом плане стоял Кантор с гитарой, в зеленом, под цвет глаз, камзоле. Да, это он, ее исчезнувший мальчик! Изображение было так полно трепетом жизни, что смерть Кантора казалась невозможной. Он словно успокаивал ее: «Не бойся, я буду жить всегда».

Флоримон был в красном, причем Гонтран — о, чудное провиденье! — угадал его теперешние черты: тонкость, ум и страстность. Его черная шевелюра резким пятном выделялась среди ярких красок картины, подчеркивая свежесть детских лиц и шелковистую золотистость волос Шарля-Анри. Рядом со старшими он, еще младенчески розовый, в длинном белом платьице, походил на ангелочка. Он тянулся пухлыми ручонками к Кантору и Флоримону, но те, казалось, не замечали этого. Строгая, почти ритуальная неподвижность поз намекала на какую-то тайную мысль. Сердце Анжелики сжалось: ах, кто может истолковать предчувствие большого художника? Старшие братья, рожденные от графа де Пейрака, выступали вперед, как бы освещенные лучом мужественного жизнелюбия. Младший, сын Филиппа дю Плесси, был чуть отстранен, полон очарования, но одинок.

Анжелика тревожно вгляделась в лицо малыша. «Ох, кого же он мне напоминает? — вдруг подумалось ей. — Сестрицу Мадлон!» И вместе с тем портрет Шарля-Анри поражал сходством с оригиналом. Трепетная тонкость мазков оживила неподвижное изображение. Рука, державшая эту кисть, уже мертва. Жизнь. Смерть. Вечность и неуловимый миг. Забвение… Воскрешение…

Стоя перед картиной, Анжелика забылась, словно околдованная мерцанием граней таинственного кристалла. Так тени облаков, бегущих над землей, придают пейзажу радостный или мрачный вид. Казалось, художник предугадал то, что еще было от нее скрыто.

Флоримон не задал ни одного вопроса. Без объяснений принял как должное и солдат в парке, и капитана в доме.

С тех пор как Монтадура испугала замковая челядь, в его поведении чувствовались бессильное озлобление и тупая наглость. Толстяка донимали тяжелые предчувствия. Он исчезал на целые дни, оставляя замок на попечение своего заместителя, и гонялся по полям и лесам за гугенотами. Но те растворялись в чаще, а в придорожных канавах снова находили мертвых драгун. Тогда взбешенный Монтадур вешал первого попавшегося под руку селянина, случалось, и католика. Оскорбительные выходки против властей множились на глазах.

Часто он бывал пьян. Тогда темные страхи и подавленные желания доводили его до исступления, и он, шатаясь, бродил по коридорам, размахивая шпагой, портя позолоту лепнин и портреты предков. Он подозревал, что слуги исподтишка наблюдают за ним. Подчиненные в эти часы избегали его. Иногда где-то слышался смех Шарля-Анри, которого развлекала Барба. Капитан разражался ругательствами. Он чувствовал себя во власти демонов, проклятая ведьма сглазила его! Он то оплакивал свою участь, то снова впадал в ярость:

— Шлюха! — рычал он, неверным шагом блуждая по лестницам и галереям замка. — Шастай, шастай ночью по лесам! Ищи своего кобеля…

Анжелика встревожилась. Откуда он знает про ее ночные прогулки? И почему он все толкует о каких-то ланях да колдунах? Однажды, когда Монтадур выкрикивал обычные свои оскорбления, он ощутил сильный укол пониже спины. Обернувшись, он увидел Флоримона со шпагой в руке:

— Не о моей ли матери вы говорите, капитан? — осведомился тот. — Если да, вам придется ответить за это!

Изрыгая проклятия, Монтадур попытался отбиться от резвой шпаги подростка. Его затуманенный взгляд не различал ничего, кроме облака черных волос, клубившегося вокруг мальчишеской головы. Волчонок, достойный этой волчицы! Стремительный выпад — и лезвие вошло в руку Монтадура. Выронив оружие, капитан стал зычно призывать своих людей. Но Флоримон уже упорхнул, оставив их с носом.

Перевязав рану и протрезвев, Монтадур поклялся истребить все это чертово гнездо. Но надо было ждать подкрепления. Между тем ситуация для его войска стала критической. Они оказались отрезаны от де Горма, и письма, посланные капитаном де Марильяку, видимо, перехватывали бунтовщики.

Что до Флоримона, он, хоть и ввязался в эту схватку, казалось, не вполне осознавал, что происходит в доме. Он то увлеченно фехтовал с Мальбраном, то предавался соколиной охоте, а случалось, по целым часам пропадал неизвестно где. Он сажал Шарля-Анри к себе на плечи и бегал с ним по коридорам. Как странно звучал в замке их чистый смех! А то он седлал лошадь, усаживал перед собой брата и носился по полям, не обращая внимания на часовых, пытавшихся его остановить. Впрочем, они и сами не знали, что потом делать с юным католическим сеньором.

Однажды Анжелика застала Флоримона и Шарля-Анри в укромном уголке гостиной. Младший стоял в позе ученика, отвечающего урок. Старший высыпал перед ним по щепотке какие-то порошки из аккуратно надписанных мешочков.

— Как называется это желтое вещество?

— Сера.

— А это серое?

— Чилийская селитра в кристаллах.

— Прекрасно, сударь. Вижу, что вы внимательны. А этот черный порошок?

— Древесный уголь. Ты его просеял сквозь шелк.

— Прекрасно, но вы не должны говорить «ты» вашему преподавателю!

…Однажды, уже глубокой ночью, у крыльца раздался взрыв, и что-то сверкающее, взлетев, упало на траву лужайки. Солдаты бросились к оружию с криком «Тревога!» Монтадура как раз не было. Они обнаружили Флоримона, перемазанного сажей, перед странным орудием его собственного изготовления и Шарля-Анри в длинной ночной сорочке, приветствующего восторженными воплями успешный пуск ракеты, сделанной его «преподавателем».

Все принялись смеяться, даже солдаты. Анжелика хохотала так, как уже давно не смеялась. От этого на сердце стало легче, и на глаза навернулись слезы.

— Ах, мартышки! — вздыхала Барба. — С вами никогда не посидишь спокойно.

Казалось, проклятие уже не тяготело над замком. Может быть, в самом деле помогали мессы аббата де Ледигьера?

На следующий день вокруг башни стал кружить сокол, и Флоримон поймал его, как заправский соколятник. В сопровождении аббата он принес матери послание, обнаруженное им на лапе птицы. Анжелика густо покраснела и выхватила из рук сына чехольчик. Быстро распоров его своим перочинным ножичком, она выудила листок, исписанный готическим почерком Самуила де Ламориньера. Ей назначали свидание ночью, у Камня Фей… Она сжала зубы. У Камня Фей! Наглец! Как же он ее презирает, если осмеливается снова назначать то же место встречи… Он что, считает ее своей служанкой? Она не пойдет! Она более не станет им помогать… Она могла бы продолжать поддерживать их, но только не встречаясь с Патриархом. Вновь очутиться с ним наедине при молчаливом соучастии каждого дерева, осенних запахов, речного тумана? Нет, это невозможно. Если он еще раз посмеет дотронуться до нее, что ей делать? Сумеет ли она подавить темное влечение, яд которого остался в ее крови после той ночной сцены? Напрасно она пыталась отвлечься. Чья-то тень наклонялась над ней во сне, и она со стоном просыпалась.

Лес возбуждал ее своей дикой мощью, звал криком влюбленного лося, рождая странное оцепенение. Между тем пришла осень, а она так и не подчинилась королевской воле. Однако посланные им эмиссары не могли пробиться сквозь кольцо огня и стали, которым Патриарх окружил провинцию. За оградой парка, где играли ее дети, избивали женщин, жгли посевы, бродили озверелые, готовые на все крестьяне.

За ней присматривали Флоримон и аббат де Ледигьер. Куда бы она ни пошла, она ловила на себе вопросительный взгляд их чистых глаз. Король знал, что делал, отослав к ней сына. «Дети всегда некстати, — говорила повитуха. — Когда их не любишь, они мешают, когда любишь, лишают сил».

Адриатика преобразила ее душу. Анжелика почитала себя очерствевшей, но оказалось, что ее способность страдать, напротив, умножается по мере того, как глубже, изощреннее становится мысль. Теперь все причиняло ей боль. Но подчас неподвластные разуму силы невольно увлекали ее. Рог Исаака де Рамбура звал ее в медно-красный сумрак вечернего леса. Они условились о последовательности сигналов в зависимости от важности вести, которую надо было сообщить. «Улюлю!» — это был призыв о помощи.

— Мадам, нужно прийти! — умолял Лавьолет, едва отдышавшись, после того как вернулся из замка соседа. — Женщины.., женщины из протестантских селений, что под Гатином.., те, кого выгнали из дома… Они бродят без всякой помощи вот уже несколько дней… Они укрылись в замке Рамбур. Если Монтадур узнает, им конец. У вас просят совета…

Анжелика скользнула в подземелье. Лесом она добралась до заросших травой садов, окружавших замок Рамбур. Во дворе у башни измученные женщины сидели прямо на земле, худые дети молчаливо жались к матерям. Они глядели хмуро, их чепцы были грязны. Они рассказывали хозяйке замка о своих мытарствах. В католических деревнях кюре призывали прихожан блюсти королевский эдикт, предписывающий не совершать по отношению к неверным никаких гуманных деяний, не давать даже сухой хлебной корки. Питались они репой, украденной ночью с полей. Ютились у лесных опушек. Их травили собаками, на них нападали солдатские патрули. Солдатские посты в деревнях получили приказ надзирать за соблюдением эдикта. Женщины брели с детьми под безжалостным летним солнцем, под грозовым дождем. Наконец было решено отправиться в Ла-Рошель, бывшую протестантскую метрополию, где еще осталось достаточно реформатов, способных, презрев указ, приютить изгнанников. Там, где отряды де Ламориньера были хозяевами положения, им порой удавалось передохнуть на фермах своих единоверцев. Но крестьяне были доведены до нищеты, и еды не хватало. Нужно было идти дальше. Подойдя к реке Вандее, они натолкнулись на красных драгун Монтадура и в ужасе бежали в глубь леса, подальше от дорог и опасных встреч. И вот теперь они загнаны в тупик, оказавшись перед непроходимым лесом, прямо под боком у главного их гонителя. В последнем усилии они поднялись на холм к жилищу Рамбуров, о великодушии которых были наслышаны.

Сопливые дети хозяев замка, разинув рты, рассматривали прибывших. Рядом со старшим Анжелика обнаружила Флоримона. Тревога заставила ее быть резкой:

— Что ты здесь делаешь? Почему ты вмешиваешься в дела протестантов?

Флоримон улыбнулся. Еще в коллеже он приучился не отвечать на выговоры. Это выводило всех из себя. Баронесса де Рамбур, бывшая на седьмом месяце девятой беременности, раздавала женщинам куски хлеба. Хлеб был черный и черствый. Ей помогала одна из дочерей, нося за матерью корзину.

— Что нам делать, сударыня? — обратилась она к Анжелике. — Мы не можем приютить этих женщин здесь и еще менее — их прокормить.

Явился барон де Рамбур с охотничьим рогом на плече:

— Отправить их назад значило бы погубить. Прежде чем они, обогнув лес, доберутся до Сгондиньи, Монтадур неминуемо настигнет их.

— Нет, — сказала Анжелика, успевшая все обдумать. — Нужно их провести на Уклейкину мельницу, что на болотах. Оттуда на плоскодонках они доберутся до владений господина д'Обинье, где будут в безопасности. Постепенно перебираясь через озера и болота, — их проведут тамошние огородники — они достигнут окрестностей Ла-Рошели. До города им останется два-три лье. Так они проделают весь путь, не выходя на большие дороги.

— Но как добраться до мельницы?

— Прямиком через лес. Здесь не больше трех часов ходьбы.

Лицо Рамбура погрустнело:

— А кто их проведет?

Анжелика оглядела усталые лица женщин, их блестящие черные глаза.

— Я.

Едва они вышли из леса, их ноги погрузились в губчатый мох. Начались болота. По цвету они походили на луга. Так и хотелось пробежаться между деревьев, но большие плоскодонки, привязанные к берегу, показывали, что там

— вода. Анжелика привела с собой троих слуг, чтобы помочь управиться с лодками. Будучи местными, они были настроены пессимистически:

— Мы тут так запросто не переберемся, госпожа маркиза. Мельник требует плату с каждого, кто хочет пересечь болота, а реформатам он всегда готов сделать гадость, потому как он их презирает. У него ключи от лодок. Среди местных есть даже такие, что пускаются далеко в обход, чтобы только ему не платить.

— Времени у нас нет, и это — единственный выход. А мельником я займусь сама, — сказала Анжелика.

Они отправились задолго до захода солнца, взяв с собой фонари, чтобы зажечь их, когда стемнеет. Дети шли вяло. Дорога казалась бесконечной. Когда добрались до Уклейкиной мельницы, солнце уже село. Темень наполнилась кваканьем лягушек и криками речных птиц. От влажного тумана пощипывало в горле. Этот туман от воды поднимался все выше, уже доходя путникам до подбородка, и в нем, будто в молоке, тонули очертания деревьев с утопленными корнями.

Слева показалась мельница, приземистая, с ощеренным колесом над спящей, усеянной кувшинками водой.

— Останьтесь здесь, — велела Анжелика зябко жмущимся друг к дружке женщинам.

Дети кашляли и боязливо таращились в темноту.

Шлепая по мелкой воде, Анжелика дошла до мельницы. Она нашла поросший мхом мостик и сразу за ним — знакомую дорогу, пересекающую мельничный желоб. Рука нащупала шершавую, увитую вьюнком стену. Дверь была открыта. Мельник при свече пересчитывал монеты. У него был низкий лоб, бахрома волос, падавшая на брови, придавала лицу выражение тупой цепкости. В сером, как все представители его профессии, с намертво приставшей к голове круглой бобровой шапкой, он имел вид человека зажиточного. У него были красные чулки и туфли со стальными пряжками. Поговаривали, что мельник очень богат, скуп и нетерпим.

Анжелика обвела взглядом простое убранство комнаты, где все было покрыто тончайшим слоем муки. В углу громоздились мешки, пахло зерном. Она улыбнулась, заметив, что здесь ничего не изменилось. Затем вошла и сказала:

— Валентен, это я. Здравствуй.

Назад | Вперед