«Бунтующая Анжелика / Бунт Анжелики / Мятежница Пуату / Анжелика в мятеже» (фр. Angélique se révolte) (1961). Часть 2. Глава 10

Ночью Анжелика проснулась. Звонил колокол. Коровы лежали в своих стойлах за перегородкой, порой ворочаясь и вздыхая. Издали слышалось пение григорианских псалмов, протяжное и сладостное, будто ангельский хор.

Она протянула руку, прикоснулась к чему-то горячему. И сразу вскочила, поняв, что это лобик Онорины. Она сорвала с крюка у двери большой фонарь, наклонилась и увидела в его желтоватом свете, что девочка вся пылает и задыхается.

Три дня она провела у изголовья малютки. Часто приходил монастырский лекарь. У него были светлые волосы и глаза, как поблекшие фиалки, — цветы, которые он собирал в лесу и готовил из них целебные настои.

— Если она умрет, — с ненавистью шептала Анжелика, — я своими руками убью тех солдат, что гнались за нами.

Однажды утром, проснувшись, она увидела, что Онорина с увлечением играет ржаными колосками. В восторге она позвала послушника, возившегося с коровами в одном из стойл неподалеку.

— Брат Ансельм! Посмотрите! По-моему, она выздоровела.

Толстый брат Ансельм и два помогавших ему молодых монаха окружили Онорину. Девочка похудела, под глазами темнели круги, но она была бодрой и весело предавалась игре. Она охотно выпила предложенное ей молоко и принимала поздравления окружающих с достоинством королевы, окруженной восхищенными пажами.

— Этот маленький Иисус не покинет нас, — сказал брат Ансельм, сияя.

И жестко добавил, обращаясь к Анжелике:

— Возблагодарите же Господа и славьте Его, нечестивая женщина! Я ни разу не видел, чтобы вы перекрестились с тех пор, как вы здесь.

Альбер де Сансе пришел навестить сестру. В руке у него был красный кожаный чемодан, украшенный золотым тиснением. Странно, но, на взгляд Анжелики, грубое монашеское одеяние больше шло ее брату, чем дорогие, изысканные ткани, которые он носил во времена своей светской жизни. Теперь казалось, что это тонкое бледное лицо всегда было предназначено для аскезы. Оставленный вокруг черепа венчик из волос подходил Альберу гораздо больше, чем парик. Складки одежды, широкие рукава подчеркивали сдержанность жестов, которая раньше часто раздражала. Тогда он производил впечатление неприятного лицемера. Ныне эта мнимая хитрость выглядела иначе: как самообладание и терпение. Его грустная бледность, такая неуместная среди упитанных придворных, здесь казалась знаком аскетической просветленности.

— Помнишь, Анжелика, — сказал он, — я всегда говорил тебе, что когда-нибудь уйду в Ниельский монастырь. Теперь я достиг своей цели.

Глядя на этого хрупкого высокого человека со следами бичеваний, кто узнал бы в «нем бывшего любимца брата короля, монсеньора? И Анжелика заметила:

— Знаешь, уж скорее это аббатство заполучило тебя.

Они не говорили о событиях, вызвавших такие перемены в жизни молодого человека. Ни единым словом не упомянули о раздирающих страданиях, которые после похорон брата Гонтрана повлекли Альбера по дорогам, громко рыдающего и утирающего слезы кружевными манжетами. Он, фаворит, испорченный двором, вдруг почувствовал запах цветущего боярышника, вернувший его в детство и толкнувший на путь, что как бы случайно привел к воротам Ниельского аббатства. Когда Альбер де Сансе был еще ребенком, он часто ходил в монастырь для занятий латынью. В часы этих занятий очарование монастыря проникло в его сердце и притаилось в уголке как слабая, но непрестанная тоска, которую не смогли заглушить все удовольствия Пале-Рояля и Сен-Клу.

В тот день он потянул за висячую цепь, и ворота открылись…

— Порой на монастырских чердаках можно найти любопытные вещи, — сказал он Анжелике. — Бедность не всегда царила в этих стенах, за прошедшие столетья накопился разный хлам… По мнению отца-настоятеля, кое-что тебе здесь может пригодиться. Он поручил мне передать тебе это.

В кожаном чемоданчике оказались черепаховые и золотые туалетные принадлежности.

Оставшись одна, Анжелика присела на сено и стала не спеша расчесывать волосы, держа в одной руке круглое зеркало, сияющее, как солнечный зайчик, в другой — тяжелую, но очень приятную на ощупь дорогую щетку. Онорина, свесившись из яслей, смотрела на все это как завороженная, ей тоже хотелось участвовать в новой забаве. Анжелика дала девочке другую щетку, поменьше, и черепаховый с золотом рожок для обуви.

Уж не сама ли графиня де Ришвиль, изнеженная и загадочная, оставила под кровом святой обители такие легкомысленные вещи?

Прежний настоятель аббатства, голубые глаза которого некогда смущали покой госпожи де Ришвиль, был эпикурейцем, не только падким на лакомства, но и знавшим толк в иных, не столь невинных удовольствиях. И Анжелике вспомнилось, что в одном из уголков она заметила остов большой кровати с пологом, которую в былые времена воздвигали, когда здесь появлялась прекрасная любительница благочестивого уединения.

Его преемник изгнал из монастыря сии вольные нравы. Нынешний настоятель слыл жестким и непреклонным. Но Анжелика все же попросила, чтобы он ее принял и позволил высказать свою признательность. Теперь она обрела человеческий вид, и ей хотелось предстать перед ним не тем жалким, опустившимся существом, что недавно цеплялось за его руку, не в силах подняться с земли.

Одежда, которую она постирала и выгладила, не блистала элегантностью. Зато она распустила волосы — единственное украшение, позволив им свободно падать на плечи. Склонившись к зеркалу, она с некоторым беспокойством изучала свою вновь расцветшую красоту. Эти длинные белые пряди в ее кудрях — седина! Ей всего 33 года, но можно предвидеть, что недалек день, когда над ее лицом, еще полным молодой прелести, заблестит серебряная корона. Старость уже тронула Анжелику своей снежной рукой, а ведь она еще не жила! Пока сердце женщины не занято, ее жизнь всего лишь ожидание…

Она прошла по монастырю. Поднялась по лестнице, ступени которой были стерты бесчисленными процессиями, пересекла галерею, окружавшую внутренний дворик, как в арабских домах. Через арку на толстых опорах она увидела двор, колодец, из которого брат Ансельм черпал воду, и Онорину, бегавшую за ним по пятам.

В коридорах никого не было. Аббат поджидал ее в обширной библиотеке, среди бесценных сокровищ. Редкостные инкунабулы самого начала эры книгопечатания, тысячи томов любого размера и толщины тускло поблескивали золотом своих переплетов в полумраке зала, неуютного, но благоухающего несравненным запахом дорогой кожи, пергамента, чернил, слоновой кости и ароматным деревом аналоев, на которых лежали гигантские молитвенники, украшенные миниатюрами.

Он сидел под витражом в готической кафедре, неподвижный, весь в белом, отчего еще заметнее была живость его глаз, казавшихся черными, хотя в действительности они были темны как сталь или бронза. Волосы отца-настоятеля еще сохранили черный цвет, но кожа обтягивала кости, как у мумии. Выражение его тонкого строгого рта испугало Анжелику, и она приготовилась к защите. Она опустилась перед ним на колени, потом поднялась и села на скамью, которую для нее приготовили заранее. Пряча руки в длинных рукавах одеяния, он рассматривал ее пристально и безмолвно, и ей, чтобы нарушить тягостное молчание, пришлось заговорить первой.

— Святой отец, я должна вас тысячу раз поблагодарить за приют. Если бы солдаты настигли меня, я бы погибла. Судьба, ожидавшая меня…

Он чуть заметно кивнул.

— Я знаю. За вашу голову назначена награда… Вы Бунтарка из Пуату.

Что-то в его тоне возмутило Анжелику, и скрытая враждебность, которую она испытывала к нему, прорвалась наружу:

— Вы порицаете мое поведение? По какому праву? Что вы в своем монастыре можете знать о мирских волнениях и о причинах, которые могут заставить женщину вооружиться для защиты собственной свободы?

Она провоцировала его. Не следовало этому церковнику напоминать ей о подчиненном положении женщины. Что ж, она бросит ему в лицо правду о домогательствах короля.

— Я знаю достаточно, — прервал он, — чтобы увидеть в ваших глазах уродливое лицо зла.

Она горько усмехнулась.

— Мне следовало знать, что здесь придется выслушивать весь этот вздор. Скоро вы скажете, что я одержима дьяволом.

— Есть ли в вашем сердце какое-нибудь чувство, кроме ненависти?

И, поскольку она не отвечала, он продолжал своим монотонным, но задевающим душу голосом.

— Зло есть ненависть. Злой дух — тот, кто перестал понимать любовь. Это другая, оборотная сторона любви, полная противоположность ее — ненависть… Ядовитый цветок, склонный разрастаться. И благородные сердца более прочих подвержены этой отраве. Известно ли вам, что Зло питается кровью, страданиями и поражениями?

Неожиданно его лицо исказилось, на нем появилось выражение почти физического страдания, и он воскликнул с глубокой скорбью:

— Вы пользовались властью своей красоты над мужчинами, чтобы вовлечь их в ненависть, преступления и бунт… А ведь вас зовут Анжелика… Дочь ангелов!..

И тут она узнала его:

— Брат Жан! Брат Жан! Не вы ли тогда ночью привели меня под кров своей кельи… Конечно же, это вы! Я узнала ваши горящие глаза…

Он молча кивнул, вспоминая девочку со светящимися, как нимб, волосами, с личиком, по-детски невинным и по-женски одухотворенным, с глазами цвета весенней листвы, глядевшими на него с любопытством.

— Чистое дитя, — пробормотал он, — во что вы превратились!

Что-то дрогнуло в сердце Анжелики.

— Со мной поступили дурно, — тихо сказала она. — Если бы вы только знали, брат Жан, сколько зла я встретила в жизни.

Он перевел взор на большое распятие, стоявшее у стены перед ним.

— А разве Ему не причиняли зла?..

…В эту ночь она не смогла заснуть. Покой монастыря уже казался ей обманчивым, она ощущала присутствие Духа Тьмы. Звон колокола, отмеряющий ночные часы, утренние молитвы, напоминающие о вечных борениях духа, монахи со светильниками, идущие через двор монастыря к часовне… «Молитесь, молитесь, монахи, — думала она, — это очень нужно, пока мрак царит над спящей землей».

Даже здесь Дух Зла настиг ее. Стоило закрыть глаза, и казалось, что она видит его гримасы, слышит, как текут потоки крови. Тогда она протягивала в темноте руку, чтобы коснуться спящей Онорины. Ребенок был для нее единственной защитой от ужасов этой бессонной ночи. Она заснула только на заре, когда пропел петух.

И все же она не признавала себя побежденной. Она опять попросила приема у отца-настоятеля.

— Что бы я делала без ненависти? — сказала она ему. — Если бы меня не поддерживала ненависть, я бы умерла от отчаяния, я бы убила себя, я бы сошла с ума. Меня охватила жажда мести, это она дает мне возможность жить и сохранить здравый рассудок, поверьте мне!

— Я в этом не сомневаюсь. В жизни бывают моменты, когда мы можем выстоять только с помощью силы более могущественной, чем наша. Человеческий разум слаб. В счастье он еще может служить опорой, но в страданье приходится обращаться к Богу или к Дьяволу.

— Значит, вы не отрицаете прав чувства, к которому я обратилась?

— Я достаточно высоко оцениваю духовную силу Люцифера, ибо слишком хорошо знаком с ней.

— О, вы вечно блуждаете в абстрактных представлениях! И ничего не понимаете в том, что происходит на земле.

Она нервно расхаживала взад и вперед со своими распущенными волосами, с высоко поднятой головой, с метавшими молнии глазами, прекрасная и равнодушная к тому, какое впечатление она производит. Внутренняя борьба поглощала все ее силы.

Отец-настоятель, более неподвижный, чем статуя, бесстрастно смотрел, как она мечется перед ним. Тонкая ирония тронула его губы:

— Вы напрасно защищаетесь, доказывая, что вами не овладел Дьявол. В глазах искушенного монаха это ваше волнение не менее драгоценно, чем несколько капель святой воды.

— Вы слишком добры ко мне. Я так взволнована потому, что хочу оправдаться, но совершенно утеряла способность думать о таких вещах. Как доказать вам, что преступления, в которых вы меня упрекаете, и чувства, что заставили меня восстать против страшной тирании, ближе к завещанной Христом справедливости, чем к разрушительному злу?

Он задумался.

— Вы серьезный противник. Говорите же… Выскажитесь…

Анжелике было мучительно говорить после такого долгого молчания. Слова с трудом слетали с ее губ, фразы были отрывисты и бессвязны. Все смешалось в ее речах — король, костер, святоши, Колен Патюрель и мадам де Бретей, нищие с парижского дна, ее убитый ребенок, протестанты, продажность, подати…

Можно ли было что-нибудь понять в этом хаосе? Ничего! Он мог бы только прочесть ей проповедь. Она же, не в силах остановиться, все металась из угла в угол, то и дело отбрасывая назад падавшие на лицо волосы. Иногда она опиралась на подлокотник кафедры, наклонялась к нему, охваченная безумной жаждой убедить, заставить признать ее правоту.

— По-вашему, я виновата в той крови, что пролита по моей воле? Но разве кровь, пролитая во имя Бога, не так же красна и проливать ее не такое же преступление?!

Ее гнев и горечь были бессильны. О том говорило его каменное лицо, потухший, непроницаемый взгляд.

— Да, я знаю, что вы думаете! — задыхаясь, продолжала она. — Кровь протестантских детей, которых бросали на копья, конечно, нечистая, а желания короля священны. Просто не надо было родиться отверженным… Покоряться сильным и давить слабых.., таков закон…

Она совершенно изнемогла от такой длинной речи, лоб покрылся испариной, на душе вдруг стало пусто…

Он поднялся, напоминая, что приближается час богослужения. Она смотрела, как он шел по монастырскому двору, спрятав руки в рукава, такой прямой и высокий, откинув капюшон. Он ничего не понял. Он был уверен в своей правоте.

Но в эту ночь Анжелике спалось лучше, и проснувшись, она почувствовала, что с ее плеч свалилась огромная тяжесть.

Отец-настоятель позвал ее. Какой приговор он ей готовит — осуждение, оправдание? Как бы то ни было, она довольна, что скрестила с ним шпаги. Она вошла с опущенной соловой и с удивлением увидела, что он смеется.

— Мне кажется, вы приготовились к атаке, сударыня. Неужели я такой опасный враг, что Бунтарка из Пуату собралась выступить против меня во всеоружии?

— Пожалуйста, не называйте меня больше так, — пробормотала она в замешательстве.

— Я думал, вы этим гордитесь.

Она отвела глаза, внезапно почувствовав смертельную усталость. Сейчас в их поединке она не была бы сильной стороной.

— Я ни о чем не жалею, — сказала она. — Я никогда не жалею о том, что сделала.

— Но вы боитесь сами себя.

Анжелика прикусила нижнюю губу.

— Вы, святой отец, ничего не сумеете вонять в моих чувствах.

— Возможно. Но я чувствую ваши муки и, кроме того, вижу окружающую вас тьму.

— Ауру? — задумчиво произнесла она. — Об этом говорят мусульманские святые. Моя аура такая темная, да?

— Вы содрогаетесь от одной мысли о том, чтобы заглянуть в свою душу. Что вы так боитесь там найти?

Она пристально посмотрела на него. Его глаза, блестящие как ртуть, глядели ей прямо в душу, и она не могла отвести взгляда.

— Исповедуйтесь! — настаивал он. — Иначе вы никогда не сможете возродиться.

— Возродиться! Возродиться! Но зачем?! Я не желаю возрождаться! — выкрикивала она вне себя, прижимая руки к горлу, будто что-то душило ее. — Что вы хотите, чтобы я сделала из своей жизни? Меня от нее тошнит, я ее ненавижу! Она отняла у меня все! Она сделала из меня такую женщину.., да, вы правы! Такую, которой я боюсь…

Вконец разбитая, она опустилась на стул.

— Вы не поймете этого, но я хотела бы умереть.

— Не правда. Вы не можете желать смерти.

— О, да. Уверяю вас.

— Это только усталость. Знайте, что вкус к смерти, желание смерти приходит только к тем, кому удалась их жизнь — короткая или длинная — кто совершил, пережил то, к чему он стремился в жизни. Это молитва старца Симеона: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, ибо видели очи мои спасение Твое». Но пока не просветлена душа человека, пока он блуждает далеко от своей цели, пока он знает только неудачи.., он не может желать смерти… Забвения сна, отрицания — да, это и есть усталость: от жизни, но отнюдь не готовность умереть. Смерть — это сокровище, дарованное нам Богом вместе с жизнью, это Его обетование.

Анжелика вспомнила аббата де Ледигьера, его юный ясный лик. «О смерть, поторопись!» — говорил он. Она подумала о Колене Патюреле, которого столько раз отдавали палачу, и о том, что испытала сама, привязанная к столбу, под жестоким взглядом султана. Тогда вполне можно было умереть, она знала, что отойдет в лучший мир. Но не сегодня.

— Вы правы, — с содроганием признала она, — я не могу умереть теперь, это было бы несправедливо.

Он засмеялся:

— Мне нравятся приливы вашей жизненной силы! Да, сударыня, вы должны жить. Умереть в момент поражения, какая нелепость! Самая ужасная!

Все еще упорно сопротивляясь его влиянию, она боялась поднять на собеседника глаза. Этот мрачный взгляд тягостно смущал ее.

— Вы преследуете меня, — пожаловалась она. — Как добычу…

— Я хотел бы, чтобы вы наконец облегчили свою совесть и смогли освободиться…

— Но от чего освободиться? — в отчаянии воскликнула она.

— От того, что таится в вас и мешает вам быть в мире с самой собой и с жизнью.

— Я никогда не смогу простить.

— Этого от вас и не требуется.

В Анжелике шла внутренняя борьба. Он видел, как участилось ее дыхание, и его путал ужас, искажавший ее прекрасное лицо. Наступит ли миг, когда, возжаждав отпущения грехов, она преклонит перед ним колени? Вся в белом и сама побелев как полотно, Анжелика скрестила руки на груди. Ее страдальчески расширенные глаза казались прозрачными.

— Выслушайте меня, брат Жан… Выслушайте… Слышали вы о бойне на Поле Драконов?

Он молча кивнул.

— Это произошло по моему приказу.

— Знаю.

— Это еще не все… Послушайте… Когда мне принесли голову Монтадура, я испытала невыразимую радость. Мне хотелось мыть руки в его крови!

Монах закрыл глаза.

— С этой ночи, — прошептала Анжелика, — я боюсь себя и стараюсь не заглядывать в свою душу.

— Вас коснулось дыхание ада. Хотите ли вы, чтобы это воспоминание навсегда стерлось из вашей памяти?

— Всей душой! — она глядела на него с надеждой. — Вы можете его стереть?

— Неужели вы настолько утратили веру своих детских лет, что сомневаетесь в этом?

— Но ведь Богу все известно, в чем бы я ни призналась вам на исповеди.

— Бог ведает обо всем, но без признания и раскаяния даже Он не властен отпустить ваш грех. В этом и заключается свобода человека.

Он победил.

Получив отпущение грехов, Анжелика почувствовала, что выздоравливает. Она посмотрела на свои руки:

— Смоется ли с них кровь?

— Дело не в том, чтобы вернуть прошлое или избежать последствий ваших поступков, а в том, чтобы возродиться. Годами вы жили только ненавистью, теперь будете жить любовью. Такова цена вашего воскресения.

Она скептически усмехнулась:

— Это мне не подходит. Моя борьба не окончена.

— Это ваше личное дело.

Она вызывающе отбросила назад свои золотистые волосы:

— Сколько шума из-за одной отрубленной головы! Султан, чтобы угодить Аллаху, приносил ему две-три в день. Как видите, довольно трудно понять, где добро и где зло. Особенно если путешествуешь!

Такое рассуждение очень позабавило отца-настоятеля. Его смех вдруг напомнил ей солнечный лучик на снегу. Лицо брата Жана, эта суровая маска, вдруг стало приветливым и удивительно молодым. А ведь еще недавно казалось, будто ничто не в силах смягчить его каменную неподвижность. Но за время их беседы Анжелика успела увидеть на нем тысячу различных выражений: веселость, боль, гнев, симпатию. Подумать только, она считала его бесстрастным, непроницаемым святошей! Зато теперь, когда ее былой страх перед ним исчез, чудесная изменчивость этого лица пленяла и согревала ее душу. На ее выпад по поводу добра и зла он ответил так:

— Зло — это то, что вредит вашему душевному покою. Добро — то, что соответствует вашим личным понятиям о справедливости.

— Еще один вопрос, отец мой. Не кажется ли вам, что в ваших суждениях кроется малая толика ереси?

— Я позволяю себе подобные высказывания лишь с теми, кто способен их воспринять.

— Вы так доверяете мне?

Он долго смотрел на нее:

— Да, потому что ваше предназначение необычно. Вы не созданы для проторенных путей.

Он много расспрашивал об исламе. Его восхищало то, что она сумела так глубоко понять мусульман, их нравы, их горячую и жестокую веру. И она не побоялась открыть ему свое пристрастие к ним и ностальгию, которую внушал ей Восток.

Они рассматривали великие книги, где, кроме старинных рассказов об арабских нашествиях, были работы отцов церкви, посвященные миссии Магомета. Для Анжелики то были незабвенные часы. Она стояла пред аналоем, а он медленно перелистывал страницы. Его пальцы были так тонки и худы, что казались женственными. Он погружался в изучение древних источников с самозабвением, в котором чувствовалась сверхчеловеческая одухотворенность.

Однажды, ожидая его в послеобеденный час, Анжелика нашла в одной из них миниатюру, изображающую зеленоглазого ангела, черты которого показались ей знакомыми. Этот же ангел встречался на многих страницах молитвенника — светловолосый, улыбающийся или задумчивый, то с опущенными ресницами, то с молящим, страдальческим взором. Когда пришел отец-настоятель, она с улыбкой спросила:

— Не правда ли, эту книгу когда-то украсил миниатюрами послушник Ниельского аббатства?

Он посмотрел на изображения и тоже улыбнулся:

— Мог ли я забыть то чудное дитя, от которого исходило такое поэтическое очарование? Свежесть, красота, радость жизни — все сокровища духа были в ней, светились в ее глазах. Мне кажется, Господь затем и направил ее в монастырь, чтобы напомнить мне красоту Его создания.

— А теперь я старая и падшая.

Отец-настоятель откровенно рассмеялся:

— Откуда вы взяли подобный взор? Как отваживается прекрасный рот произносить такие горькие слова? Вы еще молоды! О, как вы молоды! — повторил он, смотря на нее с восторгом. — Вы так переполнены жизнью, что это подобно чуду. Конечно, вы много пережили, и все же, уверяю вас, настоящая жизнь у вас ВПЕРЕДИ.

— Да, супруг, которого благоразумная девственница поджидает с зажженным светильником. Как раз мой случай…

И помолчав, прибавила тихо, с бесконечной мукой:

— Супруг! Он был у меня. Я была счастлива с ним, но его вырвали из моих объятий.

— Надо смотреть в будущее. Сумейте распознать того, который придет. И приготовьтесь встретить его. Неужели вы хотите навсегда сохранить в душе позор ваших грехов? Тогда не гордитесь больше своим телом. Оно обесценится, если будет жива память о его падении. После зимы всегда приходит весна. Обновляется кровь и плоть. По-видимому, вы в добром здравии…

То, что он напрямик заговорил с ней о тайном недуге, терзавшем ее, смутило, но и подбодрило Анжелику.

— Это будет нелегко, — улыбнулась она. — Ведь совершенно ясно, что вы не…

— Дурная голова! Научитесь отстраняться оттого, что причиняет вам боль. Вот показалось первое солнышко за много дней. Возьмите своего ребенка за ручку, погуляйте с ним по саду и подумайте о своих надеждах.

Она не была уверена, что действительно желает того грядущего, которое он ей пророчит.

Существовал ли на земле мужчина, способный привлечь ее? Рана, нанесенная ее душе, была слишком глубока. И все же она должна была признать, что сердце ее смягчилось. Он приручал ее с терпением птицелова. И очарование его мужской натуры, смиренной постом и молитвой, немало помогло ему в этом… Да, он прав: она осталась женщиной!

— Что произошло со мной в аббатстве? — спрашивала она его и себя. — Мне иногда кажется, что я потеряла почву под ногами, повисла в воздухе.

— Математик назвал бы это состояние «переходом через бесконечность».

— Что вы хотите этим сказать?

— Тот, кто изучал математику, знает, что не всякая задача решается посредством ряда вычислений, вытекающих одно из другого и приводящих к некоему положительному результату. Вот простой пример: уравнение мы решили, но не знаем, с плюсом ответ или с минусом. Иными словами: мы выиграли или проиграли. Даже простое извлечение квадратного корня уже ставит философскую проблему: каков корень отрицательного числа? Тут мы, чтобы не сойти с ума, говорим, что получили «мнимую величину» или тригонометрическую функцию. В сущности это равносильно признанию, что дальше мы не понимаем, поскольку имеем здесь другое измерение физических величин. Для удобства нашего разума можно сказать, что мы «пришли к решению непрерывности» или к «переходу через бесконечность». Вы меня понимаете?

— Думаю, что да. Мне нравится, как вы это объяснили.

— Бесконечность… Какая это бездна, и разве только в чистой математике? Она всегда присутствует в нашей бренной юдоли. Там, где наш разум не находит «простого» решения, неизбежен переход через бесконечность, надо вступить в область сверхъестественного, ибо это и есть путь, возвращающий к обычному порядку вещей, то самое спасительное решение, которое мы искали…

— Смогу ли я после всего снова встать на ноги? Мое сердце истерзано противоречиями.

— Вы из тех женщин, которым нужна борьба, чтобы чувствовать, что они живут, и чтобы — да, это тоже! — оставаться красивыми и молодыми. Вы просто не могли бы провести век в заботах повседневности, предаваясь рукоделию или даже легкомысленным интрижкам. Все это не утолило бы вашей духовной жажды, не правда ли?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что я создана дли простого сельского счастья: любимый мужчина, за столом дети, я пеку для них пироги. Все женщины хранят в глубине души такую картину, даже самые падшие и самые светские. И так же, как всем женщинам, мне знакомы соблазны богатства, я тоже жаждала этих радостей, роскоши, поклонения мужчин… Но очень скоро я поняла, что это не может сделать меня счастливой. Нет, это не по мне. Зато роль главнокомандующего меня безмерно вдохновляла. Вы скажете, женщина создана не для того, чтобы проливать кровь это не в ее натуре? А я люблю войну! Я бы солгала, если бы отрицала это. Меня пьянят приключения, битвы, победа… Какое наслаждение — собрать разрозненные силы, подчинить их своему замыслу, вести к цели… Даже страх, ужас, поиски спасения там, где, кажется, уже нет места надежде, — все это мое. Я страдала в последние два года, но мне никогда не было скучно!

— Правду говорят, что для человека, особенно для женщины, это главное условие счастья.

— Вас не шокируют мои признания? И вы можете объяснить такие противоречия?

— Человеческое существо способно на очень многое. В этом источник превратностей бытия, хитросплетений добра и зла…

И помолчав, слегка изменившимся голосом произнес:

— «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть…»

— Кто это сказал?

— Один из великих библейских мудрецов. Екклезиаст.

— Это значит, что в моем бунте.., были не только мерзость и грех?

— Конечно, нет.

Лицо Анжелики просияло:

— Ваша снисходительность врачует мою душу больше, чем ваша суровость. Вы были так жестоки ко мне вначале!..

— Я хотел напугать вас, чтобы вытащить из трясины. И, кажется, могу поздравить себя с тем, что мне это удалось…

Он глубоко задумался, потирая подбородок, как если бы решил трудную задачу.

— Вам следует покинуть эту землю, — наконец проговорил он.

— Вы хотите сказать, что я должна умереть? — закричала она в ужасе.

— Нет, сто раз нет, дорогой друг! Вы же — сама жизнь! Я говорю о другом. О том, чтобы покинуть этот край, землю вашего детства, эту страну, где за вашу голову назначена награда. Оставить этот измученный мир, где молодое христианское учение еще не разрешило главного спора между Богом и Сатаной. Вы слишком близки к природе, ваши прямота и уравновешенность не мирятся с противоестественными крайностями этого мистического противоборства. Мне кажется, вы немного похожи на первую женщину, которую создал Бог и которая прельстилась райскими плодами… Вам нечего делать здесь.

— Куда же мне идти?

— Не знаю. Надо бы создать другой мир, более свободный, более терпимый… Он обернулся к окну.

— Смотрите, снег растаял. Как светит солнце! Пришла весна. Вы ее заметили?

Небо ослепительно синело в изгибе романской арки. На ее краю ворковали две горлицы.

— Я узнал, что солдаты ушли. Край спокоен, хотя распри не вполне еще улеглись. Вы беспрепятственно сможете добраться до Майеза, сначала через болота, потом до побережья. Наверное, вы собираетесь встретиться со своими соратниками?

— Вы считаете, что я должна уехать? — прошептала она.

— Да. Пора.

Она представила себе враждебный мир, поджидавший ее за воротами аббатства, через который ей предстоит пройти, одинокой и преследуемой, с незаконным ребенком на руках.

Она опустилась перед ним на колени:

— Не прогоняйте меня! Здесь так хорошо! Это Божий приют.

— Весь мир — Божий приют для тех, кто верит в Его милость.

Она закрыла глаза, и с ее длинных ресниц закапали слезы, оставляя на щеках блестящие дорожки. Он видел вокруг нее темный ореол несчастья. Многие опасности ждали ее, но уже брезжил свет веры в грядущее торжество. Он должен толкнуть ее в вихрь жизни!

Он протянул руку, и она почувствовала на своей голове нежное прикосновение его почти бесплотной ладони:

— Смелее, дитя мое! Благослови вас Бог.

На следующий день за ней пришел брат-привратник. По ее просьбе он оседлал для нее мула, которого потом она обещала отправить обратно через монахов Майеза. Привратник навьючил на мула две корзины с едой и одеялами. Анжелика одела дочь, стараясь по возможности сделать ее неузнаваемой. Она не могла изменить цвет глаз, но ей по крайней мере удалось спрятать волосы девочки. Она представляла, какое описание дано тем, кто ее искал: женщина с зелеными глазами и с рыжим ребенком на руках. Но как знать, возможно, у них есть и более подробное описание Онорины?

На какое-то мгновение, уже положив руку на холку мула, она заколебалась. Не позволят ли ей в последний раз увидеться с отцом-настоятелем? А со своим братом?

Привратник покачал головой. Началась святая неделя. Монастырь погружен в полное уединение.

И действительно, над аббатством сегодня царила особенно глубокая тишина. В эти предпасхальные дни мужчины, посвятившие себя служению Господу, сошлись для скорбных молений. Женщина должна была удалиться.

Вот и еще одна привязанность вырвана из сердца, опять оно стонет и обливается кровью от новой раны. Но сами эти страдания и то, что она могла их ощущать, не было ли это признаком выздоровления?

Она села в седло по-дамски, боком, прижала к себе Онорину и выехала за ограду обители на лесную тропинку. За спиной гулко захлопнулись монастырские ворота.

Сколько дверей уже закрылось за нею, в который раз задвигались засовы, не давая преследуемой дичи обрести приют! Каждый раз возможность избежать своей судьбы уменьшалась, и вскоре перед ней останется только один путь — ее собственный. Каков он? Она еще не знала. Она могла лишь предчувствовать его, но уже начала понимать, что катастрофы и непредвиденные препятствия, мешая ей следовать своим прихотям, направляют к этой единственной цели.

Еще раз, уже в последний, она ехала через лес. При свете дня она не смела появиться на большой дороге. Пробираясь сквозь заросли и болота, она беспрепятственно достигла Майезского аббатства. Когда она добралась до Кот-о-Лу, жарко светило солнце. Лучи отвесно падали на долину, и Анжелика остановилась, охваченная головокружительным ощущением чуда.

Всего две недели назад на этом самом месте она тонула в снегу, и ее тело, пронизанное смертоносной стужей, испытывало всю жестокость суровой зимы. Сегодня долина ласкала взор мягкой, бархатной зеленью. Ручей, через который ей пришлось переправиться, тогда спал подо льдом, теперь же он прыгал по камням с грацией юной козочки, и фиалки цвели на его берегах под хранительной сенью деревьев. Кукушка куковала, обещая долголетие, тепло, птенцов и предрекая весну.

Взгляд Анжелики тоже расцветал, согретый этими чудесами. Природа и жизнь вершили в ней свою таинственную работу. После бесконечной морозной зимы ее потрясала та могучая, вольная сила, что трепетала в зелени листвы и роскоши цветов. После страшного преступления, после ужаса, для которого нет слов на человеческом языке, ей был дарован этот цветок милости, круглый и белый, осиянный нездешним светом, который она прижимала к груди, — Онорина.

Черные вороны больше не кружились над Поляной фей. Можно было подумать, что смерть никогда не посещала эти места.

Аббат де Ледигьер! Брат Жан! Понадобилось два архангела, чтобы вытащить ее из адской пропасти ожесточения. Эти две чистые души заслонили в ее памяти зловещую фигуру другого священнослужителя — монаха Бешера.

Она задумалась о благости и мудрости Провидения, давшего ей дожить до этого часа.

Назад | Вперед