«Триумф / Победа Анжелики» (фр. La Victoire d’Angélique) (1985). Часть 1. Глава 4

На следующее утро, когда они встретились, он улыбался и, казалось, сгорал от нетерпения переговорить с ней. Она была удивлена неожиданным вопросом. — Знакомы ли вы с господином Венсаном де Поль? — Господин Венсан? — произнесла она озадаченно.

— Святой Отец, который был наставником и исповедником королевы-матери во времена, когда наш монарх был еще ребенком, и который прославился своим милосердием.

— В те времена я сама была очень юной, и поскольку я не покидала тогда своей провинции, то не могла встретиться со столь важной персоной. Но это правда, что случай столкнул нас…

— Где это было?

— Это случилось во время переезда Двора в Пуатье.

Шевалье, казалось, пришел в восторг.

— Факты совпадают. Но, послушайте-ка. И тогда вы поймете, почему я задал вам этот вопрос. Когда я был еще новичком на Мальте у меня был соученик, такой же юноша как и я, звали его Анри де Ронье…

— Это имя мне о чем-то говорит. Кажется, что мне о нем кто-то рассказывал… или же… нет, это воспоминание, которое явилось мне во сне, кажется, в каком-то кошмаре. Но продолжайте… вы меня заинтриговали.

— Он мне рассказал, что его религиозное призвание было определено непосредственным образом встречей с господином Венсаном при обстоятельствах… гм…

Клод де Ломенье-Шамбор пощипывал кончик уса и тайком наблюдал за Анжеликой, следя краем глаза. Казалось, что история, которую он вспоминал, отвлекала его от мрачных мыслей.

— Ему было тогда шестнадцать или семнадцать лет, он находился при дворе королевы-матери, и входил в ее свиту в Пуатье. Он куда-то бежал по поручению, когда вдруг на одной из улочек ему встретилась молоденькая девушка с зелеными глазами.

— О! Паж! — вскричала она. — Тот, что заигрывал со мной.

— Ну вот! Все-таки это вы — та самая молоденькая девушка, о который он столько рассказывал. Мне продолжать рассказ?

— Конечно! Вот уж пикантная история! Если мне не изменяет память, этот паж вовсе не собирался вступать в Орден.

— Действительно!.. Молодой легкомысленный человек, он имел совершенно другие намерения.

Ломенье-Шамбор смеялся.

— Так значит это были вы, мадам, вы — тот очаровательный ребенок, которого он увлек на кафедру собора Нотр-Дам де Пуатье, чтобы вырвать несколько поцелуев и, быть может… добиться большего, пусть и не имея другой комнаты для любовных свиданий в городе, занятом Двором и его слугами. Шалости были прекращены внезапным появлением господина Венсана де Поля, который в тот день молился в этой церкви. Святой Отец отчитал юных шалунов.

Анжелика тоже смеялась, хотя легкая краска и выступила на ее щеках при воспоминании об этом анекдоте из ее юности.

Ломенье продолжал:

— Анри де Ронье, хоть и не сознавал, что под взглядом этого святого человека прожил мгновение, в которое вместилась вечность, все же утверждал, что в его решении вступить в Орден в большей степени «повинна» та молодая незнакомка. Он очень долго боролся с чарами той встречи. Это была неизлечимая рана, — говорил он. Он заболел. Он решил, что его околдовали. Однажды он понял, что в лице юной незнакомки, а он знал только ее имя — Анжелика, он встретил настоящую любовь. Понимая также, что они больше никогда не встретятся в сутолоке улиц и среди Двора, и что никакая другая женщина не сможет более внушить ему такое чувство, он решил отдать себя Тому, кто есть источник вселенской любви, и сделался мальтийским рыцарем.

— Вот как! Ну и история. Я рада узнать, что не всегда являюсь причиной беспорядка и горя, как вы утверждали. Ну и что с ним случилось?

— Когда он был офицером на мальтийской галере, во время боя он был пленен варварами и принял смерть, как и другие наши братья: его побили камнями в Алжире.

— Бедный маленький паж!

Она задумчиво произнесла:

— Я забыла о нем.

— Ах! — внезапно вскрикнул Ломенье. — Вот и еще одна черта вашего обаяния. Ваше безразличие жестоко. Вы с такой легкостью забываете тех, кто не может вырвать вас из сердца! Вы забывчивы, вы сами признаете это. Вы помните лишь одного!

Он смотрел на нее, и пристальный интерес читался в его глазах.

— А кто вы для других?..

Затем, не дожидаясь ее ответа, он пробормотал восторженно:

— Знак противоречия, призыв, крик, который возвращает нас к нам самим, как в случае с юным Ронтье.

— Ах, да прекратите же себя терзать! — воспротивилась Анжелика. — Вы сами утопаете в противоречиях, господа, такие, какие вы есть, эгоисты, неблагодарные, плачущие о том, чего не добились, и не умеющие наслаждаться тем, что дано.

Вы разговариваете со мной так, будто я потратила свою жизнь на то, чтобы наносить раны в сердце только удовольствия ради, и не разу не пострадав от любви.

Бог свидетель, что из всех мужчин я могу любить лишь одного, и это чувство неколебимо. Он не всегда находился возле меня, и я тоже мучалась и испытывала боль, которую по вашим словам знаете только вы.

— Да, это мне известно. Воистину счастлив тот, кого вы не можете позабыть. Любовь, которая вас объединяет, — это чувство, способное заставить поверить в невероятное. Вчера вечером я смотрел на вас, когда вы стояли вместе; ваши глаза беспрестанно обращались друг на друга, чтобы удостовериться в том, что вы рядом, и чтобы насладиться тем, что вы видели. Вечером того дня, когда мы приехали вместе с господином д'Авренсоном, я заметил ваши силуэты, слитые в одном поцелуе на балконе замка, и внезапная беспричинная боль поразила меня. Я считал, что излечился и защитился при помощи гнева от ваших чар. Но вы были там! И моя жизнь наполнилась смыслом и счастьем. Ваша белокурая красота всегда торжествует. Вы побеждаете даже тогда, когда не желаете этого. И побеждаете, даже не осознавая, что наносите раны, служите причиной трагедий, изменяете чужие судьбы. Он был прав, считая вас непобедимой и опасаясь за реализацию своих планов. И он умер на алтаре страданий, прокляв вас, а вы даже не придали значения ужасной анафеме, которой он предал вас за час до гибели!

— Действительно ли это было так?

— Вы осмелитесь обвинить отца де Марвиль в обмане?

— Нет, но…

Как ему объяснить, что она никак не может отделаться от впечатления, что обман в этом деле подобно червю подтачивает доверие и вредит дружбе?

Несмотря на некоторую трагичность, сцена, которая развернулась в прихожей Госпожи Кранмер в Салеме, оставила о себе смешное впечатление, будто бы присутствовала на мрачной комедии, специально утрированной, в которой подлинным был только обморок юного канадца Эммануэля Лабура. Немного времени спустя он умер при загадочных обстоятельствах. Если бы не это, получился бы настоящий спектакль.

И в то же время она кусала губы, чтобы не улыбаться, потому что чем больше она думала об этом столкновении, тем больше смешных сторон открывалось, будь то выдающийся среди персон, символизирующих папизм и кальвинизм истинных пуритан, иезуит и доктор библейской теологии Самюэль Векстер, который разглагольствовал, используя возможности своего красноречия и фанатизм. А в это время гигант-ирокез босой, стоя на черно-белом плиточном сияющем полу, дотрагивался кончиками перьев своего головного убора до натертых воском потолочных балок, характерных для домов Новой Англии, а на ступеньках лестницы, как в театральных рядах, расположились женщины дома, среди которых были две колдуньи-индианки, Руфь и Номи, и она сама в платье роженицы.

Проклятия иезуита ее не столько расстроили, сколько удивили. Они постепенно стирались из памяти. С этого момента она почувствовала, что поток, приносящий им несчастья и удары, ослабевает, меняет направление течения, что наступает отлив; она утвердилась в этом мнении с того момента, как получила вампум от вождя пяти ирокезских племен Уттаке, который означал: «Твой враг мертв».

Сидя подле нее мальтийский рыцарь, отвлеченный на какое-то время историей Анри де Ронье, возвратился к предмету своих страданий.

— Себастьян говорил: «Наша цель — водрузить на всей земле флаг единой веры». Я должен был его поддерживать до конца.

Она положила руку на его кисть.

— Мой дорогой Клод, мы с вами — наследники многочисленных религиозных войн, которые продолжаются уже два столетия; они потопили Европу в крови, но так и не достигли цели установления единой веры. Нельзя ли попытаться построить Новый Мир мирным путем?..

— Возможно ли это? Правда, что вы не из всех испытаний выходите победительницей. И я не отрицаю этого. Если бы вас послушали… Этого-то Себастьян и боялся в вас, вы способны отвратить умы от великого учения Евангелия. Он опасался, что ваше очарование восторжествует над проницательностью политиков.

— Как, политика? — вскричала она.

Услышав как она смеется, он живо повернулся к ней, и она встретилась с его взглядом, блестящим и нежным, полным интереса ко всему, что исходило от нее; она отметила то выражение, которое появлялось на его лице при виде ее, оно было мечтательным и рассеянным, будто бы он встретил необычное создание, которое увлекло его на неизведанные дороги, и зачарованный, он шел все дальше и дальше.

— Ваш смех! Он, кажется, может отбросить куда-то далеко все наши страдания и открыть наши сердца навстречу Господней любви.

— Вот кто велик. Но после того, как вы приписали мне столь страшную власть и такие светлые способности, вам следовало бы остановиться на заключении, которое я вам предлагаю: представьте, что наше присутствие в Новом Свете и наше вмешательство, как вы это называете, принесли здесь больше пользы, чем вреда, больше мира и успехов, чем беспорядка и катастроф. Разве роль священника-воина не заключается в сражении за мирное существование народов и освобождение угнетенных? Защита в ходе войны — это богоугодное дело, нужно тщательно продумать ее детали и необходимость, и не относиться к мечу, как к единственному спасителю. И, кстати уж, если вы называете политикой тот факт, что женщина позволяет себе задуматься о судьбах мира и о будущем, которое монархи уготовили своим детям, я думаю, что она права. Это обязательная необходимость для женщины — попытаться представить, в каком обществе будут жить ее дети.

Анжелика признала, что ответственность женщин в этой области ей представлялась большей, чем ответственность мужчин. Кроме того у ирокезов, например, женщины имели право голоса. Но если отец д'Оржеваль, говоря о ней, утверждал, что она ведет отряды в бой, то теперь это было уже неправдой, это время безвозвратно прошло.

— Однако, вам не удалось остановить отряды моих людей, даже когда вы в них стреляли около бродов Катарунка!

— Это был вопрос ловкости. Решение вас остановить исходило от моего супруга. Я ничего не знала об Америке, которую считала необитаемой, или по крайней мере населенной изгнанниками, подобными нам, у которых не имелось врагов, разве что дикая, непокоренная природа. Увы! Я сильно ошиблась.

Дело было не только в прохладных отношениях и соперничестве Франции и Англии. От нас требовали, чтобы мы были подобны святошам.

А я всего-навсего женщина, повторяю вам.

— И очень красивая женщина.

Вновь очарованный ее красотой, он поймал ее ручку в движении и поцеловал.

— Простите меня! Я болван. Мое поведение невозможно оправдать.

Таким образом они провели часть двух следующих дней: они спорили, прогуливались вдоль набережной и по площади, или же меряя шагами палубу «Радуги», после обеда в компании графа де Пейрак и офицеров, или после службы в маленькой часовне.

Иногда они смеялись как заговорщики, что свидетельствовало о долгой дружбе, возникшей внезапно, иногда Ломенье снова впадал в меланхолическое и тревожное состояние, как если бы неожиданно очнулся на краю бездны.

Между ними стоял призрак, но благодаря этим беседам Анжелике удалось заставить его взглянуть на ситуацию более трезвым взглядом, не столь трагично. Ей удалось добиться от него признания, что Себастьян д'Оржеваль всегда публично выражал недоверие к женщинам, а под внешним проявлением почитания и даже иногда очарованности скрывалась непримиримая вражда.

— Он был так несчастен, — вздохнул Ломенье. — У него не было матери и, по его словам, он провел детство среди ужасных созданий женского пола, грубых, умалишенных, похотливых и даже не чуждых колдовства. Не доверяясь Женщине, он уже не верил в Красоту, и более того в Любовь…

— Три эти понятия, которые он люто ненавидел.

Слово «ненависть» казалось шокировало Ломенье, но он сдержался, не осмелившись протестовать.

В тот вечер они шли по направлению к Сагенэ после вечерней службы, которая собрала в церкви Девы Марии утомленных землепашцев и индейцев, только что прибывших из Верхнего Сагенэ с грузом мехов для продажи.

Завтра граф де Ломенье продолжит путь в Квебек, тогда как корабль с командой из Голдсборо, собрав на борту экипаж, поднимет парус и продолжит путь по реке-морю Сен-Лоран до самого залива с тем же названием.

Они обменивались словами не столько для того, чтобы убедить друг друга, сколько чтобы разделить чувства беспокойства и грусти.

— Вы — светлое создание, — повторял Граф де Ломенье, — вы не можете понять этого человека.

— Но вы тоже, Клод, вы тоже дитя света. И вот поэтому-то, я думаю, он вас и любил, он, угрюмый юноша из Дофинэ, он нуждался в вас, вы освещали его жизнь. Он заманил вас в Канаду ради этого. Так не дайте же себя увлечь в мрачные глубины его гробницы.

— Как вы узнали, что он из Дофинэ? — спросил удивленный Ломенье.

— Мне… мне кто-то сказал… я думаю.

Но она знала, что ей известно гораздо больше о детстве Себастьяна д'Оржеваль, и даже больше, чем известно самому Ломенье. А он смотрел на нее с беспокойством и восхищением, словно его снова охватывал страх, о котором предупреждал д'Оржеваль; иногда ему казалось, что она действительно обладает сатанинской способностью предвидения и маккиавелической ловкостью.

— Как бы то ни было, — продолжал он, — можно сказать, что с вашим появлением между нами умерло что-то, что нас связывало с самой юности и помогало нам до того момента жить и направлять наши стопы на пути покорения народов и Божьего промысла.

Оказавшись в Виль-Мери и узнав о его гибели, я осознал свое горе. Я потерял все. Вы покинули меня, и так как женщина, вошедшая в мое сердце была супругой другого, было бесполезно ее у него оспаривать. И он тоже меня оставил, мой брат, которого я предал; он погиб вдали от меня, а я ничего не сделал, чтобы его защитить. Заступаясь за вас я ранил его. Я даже не пытался объясниться с ним. Я не мог рассказать ему о том, чем вам обязан.

И даже сегодня я чувствую себя виновным, потому что готов на все, чтобы получить от вас лишь одну улыбку, дружеский жест, подобный тому, который я помню, это было недавно, вечером. Я не жду большего, уверяю вас, и это абсурдно.

— Абсурдно!.. Почему? Абсурдно то, что вы считаете себя виновным в такой ничтожной вещи… Дружеские жесты согревают сердце. Нам очень приятно осознавать себя окруженными симпатией и не правда ли, что нас ранит чья-то антипатия? Разьве мы имеем право только на неприятности в отношениях с себе подобными? В вашем страхе перед человеческим чувствами кроются гораздо худшие вещи, чем у пуритан и кальвинистов или реформаторов, на которых вы так ополчились.

— Плоть… — начал Ломенье.

Но Анжелика рассмеялась и воскликнула: «Хватит! Хватит поучений!.. Плоть… Это прекрасно. Слава Богу, что мы состоим из плоти».

И схватив его за руку, она подвела его почти к самому краю парапета.

— А теперь смотрите!..

— На что же?

Скала отвесно наклонилась над водой, открывая для обозрения устье Сагенэ. Вверх по течению отливом на широкую песчанную косу вынесло целую флотилию каноэ. Небо было окрашено в золотисто-лимонный цвет и поверхность реки блистала, как китайское озеро.

— Разве красота этого горизонта не волнует вас, священнослужителя? Но подождите немного. Я чувствую, что они уже здесь.

— Кто они?

— Подождите…

В тот же момент они увидели силуэт, скользивший под водой и исчезающий в глубине; потом появились другие в гармоническом танце, похожем на сон. Вот вырос фонтан, нет, целый купол брызг, возникший из глубин моря и обрушившийся на громадный хвост, который с чудовищной силой вырвался и будто бы устремился к солнцу, украшенный парой плавников в форме крыльев.

— Киты!

Зрелище было редкостным. Киты не показывались здесь вот уже полвека. Но случалось, что самки приплывали в ледяные глубины Сагенэ, чтобы произвести на свет малышей, вскормить их в мире и в соседстве с себе подобными.

Анжелика пообещала себе, что однажды она вернется сюда с близнецами, когда они подрастут.

Назад | Вперед