«Триумф / Победа Анжелики» (фр. La Victoire d’Angélique) (1985). Часть 1. Глава 6

Стоянка в Тадуссаке заканчивалась. Гости должны были отправиться вверх по реке. Через два или четыре месяца зима заключит реку и корабли на ней в оковы льда. Анжелика еще немного поговорила с шевалье де Ломенье-Шамбор. Считая его еще не оправившимся от потрясения, она старалась не огорчать его. Ей хотелось бы встряхнуть его, как будят спящего, страдающего от того, что он видел во сне.

Она старалась удовлетвориться несколькими словами, которые вырвались у него: «Факты подтверждаются… Я не ошибся…»

Но эту работу приходилось начинать заново каждый день.

Несколько раз он бережно извлекал из жилетного кармана письмо, написанное на хрупкой березовой коре, чтобы прочесть ей отрывки из последнего послания, полученного от иезуита уже довольно долгое время спустя его отъезда из Квебека, после от него уже не было известий.

Странная вещь: в последнем письме к другу детства иезуит безпрестанно возвращался к тому, какую опасность представляет дама с Серебрянного Озера. Можно сказать, что он был полон подозрений и страхов:

— «…В ней, мой друг, следует опасаться всего! Эта женщина наделена властью, это — женщина-политик!..»

— Боже! Ну и глупость!

Но Ломенье продолжал читать тихим голосом, продолжал перечислять нелепые обвинения, хотя в каждом под видом кротости и мягкости скрывалась капля желчи.

— «…Власть над умами, достигшая наивысшего предела и которой, как я вижу вы склонны поддаваться, как бы тяжела не была ваша жизнь, эта власть идет на пользу женщинам только тогда, когда она удваивается за счет ума и правильных намерений. Порой женщина достигает власти не только над умами, но и над душами мужчин, и это самое опасное, ибо следуя греховным путем, противоположным религиозной добродетели, они пренебрегают священным законом Самого Господа Бога ради греха, который ведет к гибели. Но оставим это…»

— Тем лучше! — вмешалась Анжелика, которая слушала с мрачным видом.

— «Поговорим о власти политической, которая скрывается под грациозной внешностью, словно бы невинной. Из-за нее мужчины, которые управляют судьбами целых народов, опутаны невидимыми арканами. И им уже не вырваться из-под власти женщины. К тому же, я не знаю примера, когда хоть одна из них наделялась бы большими полномочиями».

— Как сказать… Англия не может пожаловаться на свою великую королеву Елизавету Первую.

— «Но некоторые получают эти полномочия неправедным путем. Я слышал, что наш король, далекий от того, чтобы доверяться женщинам, помня о временах, когда именно они настроили вельмож королевства против него, когда он был маленьким, не выносит, когда какая-нибудь женщина, будь то королева или фаворитка, произносит хоть одно слово по поводу государственных дел. Однако мне доподлинно известно, что мадам де Пейрак является исключением из правил: во время пребывания в Версале она неоднократно давала королю советы по вопросам дипломатии и отношений с иностранными монархами…»

Граф де Ломенье поднял голову и взглянул на Анжелику. В его глазах стояло удивление и ожидание отпора.

Но она только вздохнула.

— Он знал обо всем, ваш иезуит, — сказала она после некоторого молчания. — Обо всем… даже об этом.

— Да, он знал все, — повторил Ломенье складывая листки с задумчивым видом. — Не наталкивает ли вас его дар предвидения на мысль, что мы имели дело со святым, пророчествами которого мы пренебрегли?

— Да кто сказал вам о его предвидении? — возразила она, пожимая плечами, — у него повсюду были шпионы…

Они могли бы спорить два дня и две ночи, не достигнув результата, к которому стремилась Анжелика: возродить в сердце шевалье де Ломенье покой.

Их разговоры были подобны замкнутому кругу. Но она считала однако, что они не так уж бесполезны. По ее мнению споры с Ломенье позволили ей лучше узнать и приблизить этот персонаж, который даже после смерти продолжал влиять на их судьбы. Она сделала выводы, и они помогали ей сохранить ясность мыслей, ибо даже в новом мифе, сложенном о нем, она находила больше слабых мест, нежели сильных. Этот человек, каким его знала Анжелика, был подобен пленнику зловещих сил, так рога оленя, предмет его гордости, зачастую служат причиной его гибели, так как застревают в кустарнике и не дают животному выбраться.

Дело усложнилось тем, что он принадлежал к Ордену Иезуитов, к ордену, могущество которого возрастало все больше. Состоящий из лучших людей всех наций, он образовывал партию умнейших философов и политиков. С другой стороны, согласно их яростной приверженности законам, строгим запретам и аскетизму их называли армией Господа, римской армией, то есть воинством папы. Любой приказ церкви, появившийся в любом веке, был результатом деятельности этой «партии», которая изменяла не только мысль эпохи, но, если так можно выразиться, ее идеологическую окраску. В то время, когда родилась Анжелика, орден Иезуитов занимал главенствующее положение.

В недрах этого ордена сталкивались новейшее развитие и вечные понятия.

Но если говорить о Себастьяне д'Оржеваль, каким его знала Анжелика, ей было трудно решить, был ли он настоящим иезуитом, как и брат Раймон. Они были очень сильны и хитры, но не настолько лицемерны и невыносимы.

Она скорее склонна была обвинять его в том, что он использовал имя иезуита как камуфляж.

Она видела его, пропитанного ароматом старых законов, простирающего тень античных проклятий на дикой земле, всеми своими привычками отрицающего новые названия, которые могли родиться в новом Свете. Но тот, кто даст этой тени, настойчивой и покровительствующей, поглотить себя, тот навсегда терял шанс увидеть и почувствовать свет новой жизни.

Итак, это была борьба того, что несли Жоффрей и Анжелика, и того, что защищал он в приступе мании величия.

То, что не совмещалось с его планами, исключалось. Только то, чего он добивался имело право на существование, только его преследования были оправданы, только его месть была праведной. Месть против кого? «…Против тебя!..» — кричал ей в ответ внутренний голос. «Но за что? Чем я провинилась?..»

Под рубищем мнимой святости Себастьяна д'Оржеваль скрывались доспехи воина, надетые только ради его самого и его бредовых идей.

Он вел войну, причины которой были известны только ей, — она их угадала. Ими являлись неизмеримая гордость и смутный силуэт богини зла за спиной.

«Он считал, что направляет ее силу против нас… А на самом деле все обстоит наоборот… Это она всегда торжествовала над ним, со времен его детства; она одержала в их борьбе окончательную победу…»

Она задумалась над словом «детство», применительно к нему.

И она с содроганием представила троих проклятых детей, выросших в лесных долинах мрачного Дофинэ. Все было мрачным в этой истории. Все, кого д'Оржеваль и Амбруазина увлекли на свой путь, в конце концов сбивались с него…

Разве Ломенье этого не замечал? Она вновь вспомнила фразу мальтийского рыцаря об Онорине, которую он произнес однажды после того, как подарил ей маленький лук со стрелами:

«Невинность всеми горячо любима. И она одна этого заслуживает…»

Сколько изысканности и тонкости в мужчине расстрогали ее. Сегодня впечатление померкло. Иезуит отбрасывал тень, подобно ядовитому дереву, на тех, кого нужно было заманить и победить, а затем уничтожить.

Зима в Квебеке показалась ей временем, благословенным для дружбы и для веселых развлечений. Несмотря на испытания, ошибки и безумства с обеих сторон, тогда произошло очень много хорошего.

Но она не была уверена, что всегда действовала безупречно. И это мучало ее.

Малейшие промахи в словах или действиях подвергали опасности выполнение намеченных планов. Она догадывалась, что слова Любовь, удовольствие были для мальтийского рыцаря невыносимы, что он сознательно изгнал их из своего сердца ради любви более возвышенной; ему удалось убежать от нее и перенести разлуку с достойной и светлой печалью.

Но она не могла смириться с тем, что видела, как он стареет и слабеет, теряя свою ауру.

К тому же пришлось отметить, что отныне многие деликатные и изысканные темы для них закрыты; теперь они уже не смогут болтать как брат с сестрой, как любящие друзья в свободной и чарующей манере.

Можно было бы сказать, что он лишился воли. Он, которого она знала таким энергичным, таким здравомыслящим и непреклонным перед соблазнами и искушениями, он всегда знал, как правильно поступить. Когда в Катарунке он познакомился с ними, или когда позже он присоединился к ним в Квебеке, пренебрегая различными мнениями, некоторые из которых шли во вред его репутации, он был полон жизненных сил. Сегодня же он напоминал корабль «без руля и ветрил».

За несколько часов до отъезда она взглянула в его лицо, почти со слезами, и сказала ему:

— Я вас теряю?

Еще раз выражение его лица изменилось, и можно было бы сказать, что морской бриз своим дуновением развеял отравляющие дымы, клубящиеся в его душе.

— О нет, друг мой, нет! Как вам это пришло в голову? Жить без вас невозможно. Во всяком случае мысль, что вы больше не дорожите нашей дружбой, что вы больше не думаете обо мне, для меня невыносима, мой милый нежный друг. Но поймите, что я страдаю от незаслуженных ударов, полученных от дорогого мне человека!..

— А те, что он направил против меня, не причинят вам боль? — сказала она с легким упреком.

Но она тут же удовлетворилась, убежденная искренностью его чувств, ярко проявившихся в данный момент. Кроме того не в стиле Анжелики было возвращаться к несправедливостям и невзгодам, которые выпадали на ее долю. Существует чистота и гордость, присущие исключительно женщинам, в молчании по поводу ран, которые пришлось получить. Она была подобна легендарным рыцарям, которые с состраданием относятся к чужим страданиям, летят на помощь слабым, восстают против несправедливости и следуют высокому призванию уничтожать чужих врагов; при этом они не думают, что их выслеживает неприятель, и не дорожат собственной жизнью.

Да что легенды, — думала она. — Просто приятно сознавать, что наше оружие сильно, а кровь струится в моих жилах. Я абсурдно сильно волнуюсь за судьбы своих друзей, а они пренебрегают, не задумываясь, что наносят мне удары и огорчают меня.

— Вы даже не спросили об Онорине! — резко упрекнула она Ломенье. — Господин рыцарь, вы причинили мне боль. И перемены, происшедшие в вас, только подтверждают причину, о которой я догадывалась — снова иезуит.

Я оставила мою маленькую Онорину на попечение матушки Буржуа, и в течение целого года я не увижу ее по причине, в которой я еще не разобралась, но которая вполне очевидна: Новая Франция встретила меня с кислой миной. Я искала вас в Монреале, потому что нуждалась в поддержке, а вы сбежали от меня. Опечаленная, я села на корабль и начала спуск вниз по реке, чтобы удалиться как можно дальше.

Тогда ли я поняла, что потеряла вашу дружбу? Вы думаете, это было для меня безразлично? Довольно выгодно не знать ничего о преданности, которую я испытываю по отношению к друзьям и которая является моей слабостью. Вы считаете меня женщиной-политиком, расчетливой или легкомысленной или еще кем-нибудь. Но нет.

Я всего лишь женщина, говорю вам… и вам следовало бы возмутиться при виде того, что такой ваш друг, как я, который вас вылечил и спас и который имел глупость испытывать к вам предпочтение, слабость, которую я сама находила очаровательной, итак, вам следовало бы возмутиться при виде той ненависти и клеветы, которые обрушились на меня, да…

Он прервал ее, схватив за руку и целуя ее со страстью.

— Это правда, вы правы, простите меня! — Это было так необычно для характера шевалье, что ее это потрясло. — Простите меня! Тысячу раз простите! Я вас умоляю. Моему поведению нет оправданий. Я знаю, я никогда не сомневался… Я знаю, что ваша сторона — сторона красоты и правды…

— Что необходимо отметить, как это то, что несмотря на все добродетели, ваш святой мученик, наш противник, был не очень-то милосерден по отношению к нам. Вы согласны?

Она бы очень хотела, чтобы он произнес, что он согласен взглянуть ситуации в лицо, что он сделал выбор. Ее ранили его сомнения.

— Да, это правда, — сказал он. — Но все же, нет, он был добрым…

— Довольно, — прервала она. — Вы меня расстраиваете, потому что никак не хотите отказаться от своих терзаний.

И видя, что он снова потянулся к жилетному карману, она решила, что он снова намеревается читать ей письмо отца д'Оржеваля.

— Довольно, я вам говорю. Я не желаю больше слышать об этом человеке.

— Это не то!

Он следовал за ней по дороге на борт «Радуги», держа ее за руку и улыбаясь.

— Вы ошибаетесь на мой счет, так же как и я на ваш, мадам. Знайте же, что в Монреаде я навестил маленькую Онорину в конгрегации Нотр-Дам, и что я привез вам письмо от Маргариты Буржуа, в котором вы найдете детали и подробности жизни малышки!..

Анжелика чуть было не подпрыгнула на месте, чуть было не поцеловала его, и нежно упрекнула в том, что он ничего не сказал ей до этого момента.

Он ударил себя в грудь и поклялся, что только усталость и тяжелое путешествие послужили причинами его забывчивости до такой степени, что он с трудом вспомнил суть поручения, данного ему. В конце концов он же вспомнил. Он бы не уехал без того, чтобы не отдать ей этот сложенный в несколько раз листочек, рассказывающий о ее ребенке.

Она поверила ему только наполовину. Она подозревала, что он хотел ее испытать, заставить ее страдать, лишая радости отомстить за себя, отомстить за «него»… Это было так непохоже на него… Его ипохондрия была гораздо сильнее, чем она думала. Она не удивлялась, что именно Маргарита Буржуа распорядилась разыскать шевалье в монастыре святого Сульпиция под предлогом дать ему поручение доставить письмо, рассказывала о новостях в жизни Онорины де Пейрак, в то время как ее родители готовились пересечь границы Новой Франции. Своей властью над ним она воодушевляла его броситься в погоню за ними.

И она была права, потому что не без труда в последние часы прежний Ломенье предстал перед глазами Анжелики; лицо его было радушно и решительно одновременно, он рассказал, как мог только он, о своих беседах с маленькой Онориной, передал еще, кроме письма директрисы, страницу, исписанную рукой маленькой школьницы, покрытую большими А, выведенными старательно и ровно. Анжелика спрятала этот листок в корсаж, словно любовную записку.

Поскольку близился час расставания, граф де Пейрак, который незаметно улизнул, принес в свою очередь послание, которое только что составил для Онорины. Это был большой лист зеленого цвета, спрятанный в красный конверт. Граф попросил рыцаря о любезности прочитать Онорине письмо, когда он вернется в Монреаль. Он приложил к посланию кольцо, которое снял с пальца и отправил Онорине, как знак отцовской любви, чтобы она носила его на шее.

— Пусть знает, что мы по-прежнему любим ее.

Анжелика, застигнутая врасплох, добавила несколько слов и сочинила длинное послание Маргарите Буржуа. Она передала также несколько игрушек для Онорины.

Шевалье также испросил прощения за то, что был плохим сотрапезником. Рана, которую он получил в ходе кампании у Катаракуи его ослабила, ибо он потерял много крови. Он часто ощущал какую-то пустоту в голове. И, возможно, этому стоило поверить.

В последний момент он снова изобразил, что забывается, но это была уже шутка, для развлечения.

Он приказал принести и поставить на стол большую коробку, украшенную индейскими узорами.

Когда подняли крышку, то оказалось, что внутри находится множество фигурок из дерева, ярко расписанных, которые шевалье принялся выстраивать в ряды, одну за другой, их равновесие удерживалось при помощи специального пьедестала.

Он узнал, — сказал он, — что брат Люк из монастыря Реколле на реке Сен-Шарль, перед тем, как стать монахом, увлекался созданием и росписью солдатских отрядов — игрушек для детей, и мальтийский рыцарь решил попросить у него несколько игрушек в подарок для счастливых родителей Раймона-Роже де Пейрак.

— Для вашего новорожденного сына, — сказал он, повернувшись к ней.

Франциск и он решили раскрасить некоторые фигурки под стражу королевского дома, костюмы которой вызвали восхищение жителей Квебека, когда государственный советник по внешним связям господин де Ла Вандри прибыл в город по специальному поручению короля. В следующем году государственный советник снова навестил Квебек, так как возникли некоторые проблемы. Ломенье довольно долго общался с ним, так что у него было достаточно возможностей изучить детали формы и знаки различия, характерные для королевской стражи, этого престижного военного формирования, создававшегося королями Франции в течение веков, и одно упоминание о котором вызвало ужас у врагов на полях сражений.

Разнообразие и тонкость исполнения этих фигурок вызывали всеобщий интерес. Они переходили из рук в руки.

Трогательный момент, подтверждающий привязанность графа де Ломенье-Шамбор по отношению к друзьям из Вапассу, несмотря на их репутацию одиночек, чересчур близких к английским и французским безбожникам.

В течение зимы граф де Ломенье неоднократно приезжал к брату Люку, чтобы помочь ему и его сыну, скульптору и художнику Ле Бассеру в изготовлении солдатиков.

— Наш новорожденный сын еще не сделал своего первого шага, — сказал де Пейрак, но я смею вас уверить, что он уже достаточно взрослый, чтобы оценить столь красивый подарок, и что он получит удовольствие, как и его сестренка, их рассматривая, и расставляя в боевом порядке.

Господин де Ломенье рассказал, как проводил длинные зимние вечера в стенах спокойного монастыря Реколле а обществе брата Люка и его помощника, с кисточками в руках, наслаждаясь фантазиями о том, как малыш будет играть. Зимний сезон почти на девять месяцев прекращал всякое сообщение Канады с внешним миром, поэтому Ломенье оставался в неведении относительно трагических событий, связанных с его другом.

«Но вы же знаете, что мы по-прежнему ваши друзья, и что мы вас не оставим», — говорили глаза Анжелики, пока он спускался по веревочному трапу в лодку, которая доставит его на корабль, держащий курс на Квебек.

Он улыбнулся.

Она тоже продолжала улыбаться, маша им вслед.

Но Анжелика знала, что, расставшись с ними, он снова станет подвержен прежним сомнениям и терзаниям, снова станет испытывать горечь, как от неразделенной любви. Горечь эта вдвое сильнее от того, что внушается чувствами к женщине и смертью друга. Он не мог служить одному без того, чтобы не предать другого, он не мог предпочесть одного и забыть другого, он любил их равной и в то же время разной любовью и не мог вырвать кого-то одного из сердца и жизни, несмотря на раздумья, принуждения, дисциплину, исповеди. Он был не в силах изгнать из мыслей и души мученика-иезуита, лучшего друга, присутствие которого он ощущал постоянно; тот, казалось, умолял его вернуться на праведный путь и продолжать служить во благо церкви и Франции.

Он так же не мог забыть ее, воплощение того, что всегда было для него под запретом, и в то же время — подругу, образ которой представлялся перед его мысленным взором, звук ее имени, музыка ее смеха раздавались в его ушах, аромат его духов вызывал в нем слезы волнения. И шевалье де Ломенье никак не мог положить конец этим терзаниям, разрывающим его между двумя людьми, между долгом и любовью.

Ему предстояло пересечь пустыню, край, где не раздастся голос утешения, где умирает надежда, где божественность отказывается появляться, что является самым страшным испытанием для того, кто посвятил жизнь и пожертвовал всеми земными радостями во имя Господа.

Назад