«Триумф / Победа Анжелики» (фр. La Victoire d’Angélique) (1985). Часть 16. Глава 67

Как только у него появились силы ухаживать за своими ранами самостоятельно, он перебрался в комнату Лаймона Уайта. Очаг в ней сообщался с центральной печью, которая была устроена согласно правил Новой Англии. Она выходила на четыре камина: один был в комнате Джонаса, два — в большом зале и последний — в спальне Уайта. Он занимался домом. По ночам он следил за огнем в камине. Он двигался шагами волка, словно тень.

Анжелика, не имея особенных забот, могла спать и набираться сил. Д'Оржеваль часто выходил на платформу, чтобы удостовериться в том, что зима подходит к концу. Выпадало много снега. Двери и окна были блокированы. Но это их не пугало. Снег был знаком того, что становится теплее.

Анжелика не боялась и не ненавидела снег. Он прятал их, он укрывал их мягким слоем посреди мертвой пустыни, где бушуют ураганы.

Как была длинна эта зима! Однако, с каждым днем она шла на убыль.

Когда она представляла себе состояние священника, в первый раз появившегося на ее пороге, и сравнивала его с настоящим днем, она могла отдать себе отчет в том, что время пролетело быстро.

В то утро она сидела возле камина и сворачивала бинты в рулоны, предварительно выстирав их в теплой воде. Она надеялась, что долго ей не придется ими пользоваться. Внезапно перед ней возник отец д'Оржеваль, одетый в черную сутану.

Он был именно таким, каким она представляла себе его в годы их вражды. Сколько раз она ошибалась и принимала за него то отца де Вернона, то Жоффрей, то отца де Геранд. И сколько было других случаев, когда она говорила себе: это он! Час битвы настал!.. И ошибалась.

И вот он стоял перед ней, в сутане, перетянутой поясом, с распятием на груди, такой элегантный и изящный, похожий на Игнатия Лойолу.

Она подумала: «Как он красив!», и еще: «Откуда он взял сутану?», и вдруг ее пронзила догадка: «Он хочет уйти!»

Но он не дал ей и рта раскрыть. Он сразу же сказал ей, чтобы она не пугалась и не волновалась. Пусть она продолжает свое занятие: он хочет просто поговорить.

Он заверил, что не собирается никуда уходить, по крайней мере, до того, как передаст Анжелику и ее детей в руки друзей.

Но он считал необходимым обсудить с ней кое-какие моменты его жизни.

Сначала он заговорил о своем самом лучшем друге, Клоде де Ломенье-Шамбор.

Он поведал ей о том, как возникла их дружба и их чувство любви, любви духовной, так что каждый из них стал для другого символом пламени, зажигающего его сердце, олицетворением Вселенской любви, которую они распространяли на все человечество.

Она слушала его внимательно, продолжая заниматься своими рулонами.

Когда он коснулся пылкости чувства, которое объединило его с Ломенье-Шамбором, она подумала о Рут и Номи, и ее сердце возликовало от слов этого священника в черной рясе, который подтверждал и ее чувства к подругам.

Ее мало-помалу охватывала уверенность, что в этот час они могут сказать друг другу все.

Они были одни в этом мире.

Никто не мог их услышать, никто не мог прервать их или использовать их слова против них самих.

Они знали, что поймут друг друга. Они не боялись запутаться, обмануться, ранить или расстроить друг друга, они перестали быть врагами. У них был один свидетель — Господь Бог.

Он продолжал говорить, он рассказывал о том дне, когда он вернулся с озера Мокси. В тот день он понял, что Любовь — тоже божественное дело. И как результат — вся его жизнь превратилась в ошибку, рамки его бытия сломались.

— Вот как я понял, что Любовь — дар Божий, и что я виновен в том, что не знал его.

Я очень рассердился на себя, на свое тело, которое стало играть свою роль в этом откровении. Я испытывал ощущения полета и порыва, доселе мне неизвестные. Я благодарил за это Бога. Но это было слишком. Я потерял сознание. Когда я очнулся, то устыдился и испугался. Я постарался снова обрести себя в привычном мире. Мысль о демоне из предсказания пронзила мой мозг, и я с трудом сдержал крик торжества.

Вот так. Я не захотел увидеть свет. Он ранил меня, несмотря на то, что я старался защититься. Я хранил себя от того, что я путал с похотью, от того, что ударило меня, словно молния, что приоткрыло свои тайны, что научило меня знанию того, что это чувство оправдывает существование любого индивидуума на земле, любовь — это все для вас.

Я посчитал себя сумасшедшим. Я не знал, что мне делать с моим новым знанием. Мне пришлось бы расстроить лучших друзей, отказаться от них… На меня стали бы показывать пальцами и говорить: «Он сошел с ума!.. Женщина, Любовь, Свобода сознания… для меня было слишком поздно. Бросить все… Ради чего-то смутного… едва мелькнувшего… И ничего не ждать взамен».

И вот я увидел в перелеске лошадей, караван, и понял, кого я видел… Итак, все упорядочилось. Я мог продолжать свою войну. Да, видите, я пытаюсь оправдаться. Но это ничего не меняет. Мне нет прощения.

Я узнал день, когда я перестал сознавать справедливость моих действий. Когда еще ребенком я отправлялся на расправу с протестантами, я знал, что совершаю богоугодное дело, что Господь меня оправдает. Мы родились слепыми, среди тумана, напуганные монстрами, которые на самом деле оказались соломенными чучелами и деревянными идолами.

Но когда разум проясняется, начинается основное заблуждение.

Я виновен в том, что продолжал жить, придавая своим действиям видимость добродетельного порыва, на деле скрывая за ними муки влюбленного.

Я называл любовь ненавистью, чтобы найти способы о ней размышлять. Все мои планы о битвах, о пленении, о мести и казни, которые я строил против вас, были лишь сопротивлением тому влечению, которое я к вам испытывал. Я думал победить, стереть, уничтожить то, что не заслуживало моих трудов, и я добился только одного — я это приблизил.

Я думал, что это необходимо для того, чтобы восторжествовать над врагами Господа, чтобы выполнить мою миссию…

Когда я пошел на штурм Ньюшваника, возле Брунсвик-Фоллс, я знал, что вы находитесь там, среди пуритан, на холме, и я кричал: «Приведите ее мне!» Я был уверен, что нахожусь у цели. Я дрожал сам, не знаю, от какого нетерпения… Чего я ждал от момента, когда вы будете передо мной стоять, как пленница?.. Но вы не появились… И Пикскратт исчез вместе с вами!.. Не смейтесь!.. И я понял, что борьба будет серьезнее и длительнее, чем я думал.

Безумец, я думал, что, если добьюсь вашей смерти, то снова обрету душевный покой.

Затем он стал говорить о своей ревности по отношению к ее мужу, единственному мужчине, которого она любила, и который любил ее.

Это признание было для него затруднительным, потому что он знал Анжелику. Если она спокойно могла выслушать все, что касалось ее, то упоминание о ее муже, да еще нелицеприятное, ранило ее.

Он заверил ее, что никогда не хотел убивать Жоффрея, только отстранить от нее. У него есть все, что ему угодно, и самое главное, — прелестная женщина, которая влюблена в него.

— Не думайте, что его жизнь так уж легка, — попыталась протестовать Анжелика.

— Как счастлив этот человек, — думал я, — которого вы так отчаянно любите, которого не ограничивают законы, который свободен телом и душой. Противник церкви — он не заслуживает такого блаженства. Я проклинал его. Почему он, а не я?..

Я считал его человеком, лишенным морали, без привязанностей, без почтения к кому-либо… И, однако, я знал, что он прав. Я боялся понять это. Он был прав. Он, который шел по пути Правды, потому что он шел по Пути Правды! И я должен был смотреть этому факту в глаза.

Как ужасно обнаружить ошибку и сиу ловушек, в которые ты попал. Лучше быть слепым и не понимать света правды, данного нам не по заслугам, а по Плану. Лучше всего считать, что находишься среди избранных.

— А теперь что вы думаете?

— Что Господь принимает все пути, которые подтверждают Его величие и прославляют Его доброту. Я пал и возвратился к самому себе, несмотря на то, что потерял моих друзей. Вот, что я хотел рассказать вам, чтобы прошлое больше не вызывало ни подозрений, ни намеков, ни горечи между нами. Нужно было избавиться от всех этих дурацких событий: я не сражался за бога, а вы не были его врагами.

Он замолчал.

Анжелика закончила сворачивать бинты, она аккуратно положила их на скамеечку.

Он увидел, что она нервничает. Положив руки на колени, она смотрела на него. Легкая улыбка играла в уголках ее губ. Он закрыл глаза.

Однако, она спросила после недолгого медитативного молчания:

— Можно вас спросить?

И поскольку он утвердительно покачал головой:

— Где вы взяли сутану в таком прекрасном состоянии? Мне казалось, что та, в которой вы появились, распалась на лоскуты.

— Я взял ее у миссионеров Сен-Жозефа.

— А почему вы ее надели сегодня?

— Ради трудных признаний. Так мне легче разговаривать с вами.

— Отец д'Оржеваль, мне приходится спрашивать себя, не заключается ли ваша ошибка не в том, что вы примкнули к иезуитам, а в том, что вы не вступили в труппу господина де Мольера. По-моему, в душе вы немного комедиант.

— Я всегда им был… В колледже я исполнял все роли великих героев античности. Ибо вам известно, что иезуиты придают большое значение театру. Нужно иметь вкус к декламации и понимать трагедию, чтобы служить. А пребывание у индейцев, которые все по натуре комедианты, меня еще больше приучило к театральности.

Вперед